Теперь я добрался до знакомого сквера и скамейки у «Гостиного двора» и, читая утреннюю газету, рассматривал знакомую вывеску кафе, завсегдатаем которого был дядя Саша.
Мир требовал разрушить Берлинскую стену, полагая, что от этого станет всем лучше. Может быть. Жертвы ничтожеств… Значит, сами ничтожества. Не с луны же они падают.
Интересно, чем занят Барабаш? Вчера я звонил Чижову. И почувствовал, что тот подпрыгнул у телефона. Закричал, что ждёт меня в любое время суток. Потом я дозвонился до редакции Ильича. Трубку взял редактор Кан. Он живо стал интересоваться моим местонахождением. Узнав, что в Байкальске очень удивился, после чего позвал Ильича. Минут десять мы перекрикивались в трубки, из чего стало понятно, что семья дочки Мельниченко вот-вот приедет к нему. После устройства внука, дочки и зятя, он собирался на путину. Я представил Ильича на носу траулера, идущего по волнам океанской зыби, его устремлённый вперёд нос, на котором толстенные очки, его развевающийся на ветру седой хохолок. Картина вырисовывалась выдающаяся – «Пират Мельниченко. Первый выход на промысел».
Жизнь моих друзей шли своим, упорядоченным, чередом.
Заходить в «Байкальские зори» я побаивался. Там вторые сутки шла пьянка по поводу приезда какого-то крупного московского писателя.
Рукопись мою они приняли сразу. Никаких хлопот. Тётя Белла провела в городе мощную работу. В «Комсомольце Байкала» готовили какой-то необыкновенный очерк обо мне, звукорежиссеры радио подбирали мелодию для передачи, вот-вот должны были сделать запись со мной.
В Драмтеатре мне сказали, что Баржанский должен появиться сегодня. Если не опоздает. Оказывается, он улетал на литературное сборище в Среднюю Азию. Мероприятие называется «АЗ и Я».
Какое-то режущее по живому слово. Как кривая сабля янычара. И сразу же память выхватила удивительный кружевной сонет Николая Гумилёва, который я читал давным-давно в каком-то дореволюционном издании, найденном в запасниках библиотеки Острога. Жасминные сады, город. Моря в этом сонете не было, но оно угадывалось, как и приступ стены, средневековье, жёлтые и бледно-зеленые цвета с лазурным, пенящиеся волны и морской песок…
По утрам мы разбегались: тётя – в издательство, Дина – в какой-то научный центр, а я – в «Байкальские зори», успевая по пути напитаться информацией, которая пестрела в ларьках «Союзпечати» и наглядеться на пёстрый народ, торопящийся по улицам и переулкам Байкальска, где время от времени раздавались трамвайные звонки.
Сегодня утром я купил в букинистике затрёпанную библию с орфографией до 1918 года.
Пусть тётя хлопочет о социальном статусе, но неплохо бы продолжить самообразование. Библию я читал и раньше и тоже в подвалах. Это случилось лет десять тому назад здесь, в Байкальске, когда я попал в подвал центральной библиотеки, куда меня затащил Баржанский ещё во время своего жития с Беллой Иосифовной.
В комнате, буквально набитой старинными книгами, чихая и ругаясь, он вытащил с верхней полки толстенный фолиант в кожаном переплёте с замысловатой застёжкой и сказал, смотря со стремянки на меня и пожилую библиотекаршу: «Не зная Библию невозможно судить о чём-либо вообще, а об истории, искусстве и культуре особенно. Что человек увидит в картинах, если они написаны по библейским сюжетам?» С этими словами, он слез со стремянки и протянул книгу мне: «Чтобы назубок знал! Только верни в библиотеку».
