лучи-метастазы, кусочки абортов,
в помойке разрезанный, новенький труп,
чины, будто скоп, поросячьи когорты,
карниз еле держит последний шуруп,
поток, распыление сущего бреда,
обильные свалки, ржавеющий лом,
собачьи, кошачьи и крысьи обеды
у морга и двух хирургий за углом,
попойки и драки, тюремные нары,
разводы, сироты, родительский плач,
бордель и кабак – так привычная пара,
сырые фундаменты, сдувшийся мяч,
больные хрущёвки с решётками в окнах,
везде очаги отуплённых, немых,
везде вереницы обиженных, потных,
везде караваны несчастных и злых,
холёные лица с безделием пальцев,
кудряшки и глади на каждом лобке…
Мой город рабов, но нарядных старальцев,
в едином и грязном, побитом клубке…
Ротик-котик
Ночами вдыхаю чернеющий воздух,
разбавленный ветром и запахом шин.
Матрас придавив засыпающим ростом,
вплываю в дремоту под сотней лучин.
Вбираю тоску остывающей мути,
опять пополняя души закрома,
что полные грустью, обиженной крутью,
в какой недовольствий блокноты, тома.
Но всё же в грудине хранится приятье -
та память, что греет меня в темноте…
Вторая подушка в надёжных объятьях,
какие мечтают весь год о тебе…
Просвириной Маше
Волшебная синева
Имея всемерный, преангельский взор,
который зову я небесною призмой,
она так чудесно взглянула в упор,
и вмиг изгнала все мои демонизмы.
И вдруг осветила душевный подвал,
открыла чердак и иные границы.
Минуя разрушенный, тучный развал,
на волю отправились личные птицы.
Весна, бушевавшая в людях, миру,
внеслась и в меня, забурлила, запела!
Казалось, все краски и звуки вберу,
взорвусь стихотворно, оставшись всецелым.
И так всё случилось, внезапно, светло!
Как будто сюжет к ликованью, для сказок.
От стройности мягкой поныне тепло
и пьяно от двух понимающих глазок.
О ней всё в записках своих сохраню.
В ней ясность и свет, и добро, человечность!
И я посейчас её с жаром люблю,
и буду любить безначальную вечность!
Просвириной Маше
Любитель П.М.
Как хочется вновь целовать и лелеять,
до лёгкого хруста в страстях обнимать,
творить все нежняшки и ласкою веять,
и чай с юным мёдом в гостях попивать,
беседовать снова о космосе, свете,
про моды причёсок, про сны и весну,
про травы, цветы и про божьи ответы,
о том, что давно уж "летит всё в пи*ду",
гулять по далёким маршрутам и весям,
звать дивной и кушать пломбир от куска,
и вылизать влажненький твой полумесяц
от копчика и до ячейки пупка…
Просвириной Маше
Благая
В твоей благодатности я растворяюсь,
святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.
О губы и волосы, тело ласкаюсь,
как ветер о юный ручей иль лозу.
В твоей благоверности делаюсь чище
и верю всё чаще окружным краям,
опять отрекаясь от грусти и днища,
себя устремляя к чистотам, морям.
В твоём благочестии сладко, уютно,
под шёлковым телом блаженно до снов,
так живо, игриво, немного распутно,
свободно, полётно без думных оков.
В твоём благочувствии, будто бы в мае,
в один миг касаюсь огромной душой
всех-всех огоньков и цветений, и знаний,
и целой природы, простой, кружевной.
В твоём благозначии сам возвышаюсь,
питаясь от чуда, источника слов.
Тебя поднимаю и сам поднимаюсь
до верха деревьев, небес и богов…
Просвириной Маше
Распад алого союза
Пятнадцать яблок с дерева упали
в момент ветров в соседних городках,
когда все старцы и их дети спали,
ведь знали, что калитки на замках.
Но буря всё ж достигла мест великих.
И в чердаке поднялся хлам и сор.
Проник сюда знакомый вор, вселикий,
а строй смотрел багряный, старый сон.
И стали рушится штакетины всей клетки.
