Помнит только он - страница 13

От этих мыслей отвлекла Тихона Галя, окликнувшая его. Оказалось, что он стоит перед могилой один, если не считать могильщиков: остальные, включая отца, уже шли, пусть и очень медленно, к дороге. Тихон поёжился, ещё раз взглянул на памятник и лежащий около него большой деревянный крест с простой табличкой, и, отряхивая на ходу руки, поспешил за деревенскими.

Ни речей, ни слёз, всё было скомкано и обыденно. Тихон невольно подумал, что так бывает, когда ты или привык хоронить, или вовсе не знаешь, как должны быть устроены похороны. «Может быть, так и лучше», – решил он, но, взглянув на отца, заметил, как покраснели его глаза. Дрожащей рукой отец прикуривал папиросу, протянутую ему Галиным мужем. Он оглянулся на подошедшего сына и улыбнулся, часто заморгав, как будто пытаясь стряхнуть слёзы с глаз.

– А, Тиша, сынок! – отец шагнул навстречу, и они обнялись. Было в этом жесте что-то настолько щемящее и искреннее, что Тихон почувствовал комок в горле, защипало в глазах.

– Ничего, папа, ничего… – сказал он, – я с тобой.

До деревни шли пешком. Митрич – так звали старшего могильщика – оказался то ли племянником, то ли ещё каким-то родственником старухи Майи, и, оставив своего младшего партнёра на кладбище собирать их нехитрый скарб, увёз тётушку на своём драндулете в деревню. Остальные шли почти в полном молчании. Галя время от времени вздыхала, охала и всхлипывала, мужики курили.

– Куда теперь? – спросил Тихон отца. Он вдруг понял, что совсем не представляет, где заночует. Пока была хоть какая-то надежда на то, что Даша или хотя бы тётя Лида здесь, он не беспокоился ни о тарелке наваристого, по-деревенски щедрого борща, ни о крыше над головой и тёплой постели с лоскутным одеялом. Но теперь это была всё та же деревня, но совсем чужая. Дашин дом был тем же домом, в котором он так любил топить печь и лазить по чердаку, но теперь Тихон силился представить, что скрывается за его покосившимися стенами. Не получалось.

– Сейчас дойдём до дома, – отец тяжело дышал, идти в горку ему было тяжело, – посидим, помянем дедушку… А завтра поедешь. – тон его вдруг стал беспокойным, – Или ты сейчас хотел ехать? Темнеет уже…

– Завтра так завтра, пап, – успокоил Тихон, – я не спешу. Посидим.

– Ну вот и хорошо, – отец, кажется, обрадовался, – там Людка, помнишь её? Тёть Галина дочка, твоя ровесница, приехала с мужем, на стол помогла накрыть, так что посидим…

Тихон, конечно же, не помнил Галиной дочки. Пока они шли через деревню, уже стемнело, и небо приобрело такой цвет, какой бывает, когда ребёнку вдумается смешать все акварельные краски сразу. Единственный на слободке фонарь издавал жужжание и освещал хирургически белым светом обелиск, часть дороги и забор прадедова дома. Забор, который показался бесцветным днём, сейчас, в свете дроссельной лампы, оказался голубым. Голубая краска – видимо, та же, которой были покрашены наличники – от времени и ветров потемнела и разошлась сотнями трещинок, так что о цвете можно было судить только по отдельным её чешуйкам.

В доме, который произвёл на Тихона такое тяжелое впечатление своим запущенным фасадом, было холодно и сыро. Первой в дом вошла Галя, старательно потопав перед входом ногами, за ней – отец. Пока он поднимался на крыльцо, Тихон придержал скрипучую входную дверь и огляделся. Планировка была ему хорошо знакома: налево с крыльца – терраса, прямо – сени. Узкая и с мутными стёклами решетчатых окон терраска была холодной и нежилой. Вся нехитрая обстановка её – железная кровать, маленькая трёхногая этажерка и тюки с каким-то тряпьём – была сдвинута к дальней стене, и посередине было неестественно много места. Тихону стало не по себе от мысли, для чего было предназначено это пустое пространство: очевидно, именно здесь до выноса из дома стоял гроб.