После сеанса, выйдя из кинотеатра, вдруг поссорились, причем из-за ничего. Из-за того на какую остановку идти, я хотел идти на «Телецентр», а она на «Дом советов». В результате победила она, но молчали всю дорогу до «Дома советов». И в автобус не сел, она уехала одна. Самое смешное, что расстояние-то было то же самое. Обидно.
Три сестры. Почти как у Чехова. Ирина, Ольга, только вместо Маши – Наталья. Мать зовет Ольгу Лялька. Интересно, а почему именно Лялька стала такой уникальной? Мысль важная, но я чувствую, что не в состоянии ее до конца додумать. Быстро становится прохладно. Запах воды, талого снега, мокрых веток. Небо апреля, красное у горизонта и темносинее над головой.
Ольга вернулась в конце лета и неожиданно пришла в гости. Переступив порог, протянула руку. На ней была красная мохеровая кофта и синяя джинсовая юбка. Она не вспоминала ни мои письма, ни мою срочную телеграмму, как бы была выше этих глупостей. Пошли гулять. Начался дождик, шли, прижавшись, под зонтом; мы не видели друг друга четыре месяца и соскучились. Она рассказывала про Прибалтику, все-таки Прибалтика – это почти заграница. Я ей объяснил, что взял академический отпуск в университете, что работаю на заводе токарем. Прощаясь у ее подъезда, пригласил в кино.
На следующий день мы смотрели японский боевик на самом последнем сеансе в кинотеатре Маяковского. Потом я долго провожал ее домой, обратно шел пешком, трамваев уже не было. Ночью у меня начался жар. Я проболел две недели. За это время город изменился. Пожелтели улицы и парки, начались прохладные, пасмурные, лиловые дни, пока без дождей. Я приобрел коричневый плащ и черную кепку; по дороге с работы, возле кинотеатра «Металлист», в крохотном продовольственном магазине на улице Римского-Корсакова, стал покупать «Беломорканал», перед тем как закурить, постукивал папиросным мундштуком по коробке. Но мой новый образ работяги Ольгу не впечатлял. В сентябре она стала другой. Я вспоминал тот вечер в августе и не мог поверить, что это была она. Кстати, и ту красную кофту я на ней больше никогда не видел. Она закрывалась, уходила в себя. Эта замкнутость, холодность и бесила, и распаляла. Я пытался встречать ее возле института после лекций, внутри меня все клокотало, но я не мог связать двух слов. Как будто срабатывал какой-то предохранитель, и от высокой температуры выбивало речь. Она не пыталась мне помочь. Всем своим видом она как бы говорила: «Я тебя не просила, а ты все равно пришел. Ну так рассказывай. Я вся внимание». Мы молча доходили до ближайшей остановки.
– Спасибо. Дальше не надо, мне сегодня надо заканчивать проект…
Вечерами я ставил пластинку Ивицы Шерфези. Две песни были на русском – «Любите пока любится» и «Вернись, Марианна», остальные на хорватском, поэтому детали были неясны, но общий смысл я улавливал по ключевым фразам – «перви снеги… пусты улици… моя младости, моя любави… остались мо сами у снеги ледяной, ничег бише нема, мраке око нас».
Я понимал, что я ее теряю, что надо что-то делать, но что? Ввиду отсутствия телефона договориться о встрече заранее было сложно, поэтому заявлялся как снег на голову, как правило, с двумя билетами – в театр или кино. Отказаться было неловко, не выбрасывать же билеты, она сдавалась, шла, но все это молча, нехотя. Помню фильм Станислава Ростоцкого «Белый Бим Черное ухо». После фильма долго стояли на остановке, не могли дождаться своего автобуса, поэтому сели на троллейбус, это был окольный, мучительно длинный маршрут. Вышли из троллейбуса на улице Станционной, потом шли вдоль заводских корпусов, какой-то одноколейки, гаражей, огородов, потом из темноты вдруг с грохотом вылетел пассажирский состав, оказалось, что это Транссибирская магистраль, под железнодорожным полотном был маленький тоннель для пешеходов, за железкой начались двухэтажные, блеклые, одноподъездные домики, желтый свет в окнах, черные искривленные стволы кленов, сарайки во дворах. Устав от молчанки, я вдруг ни с того ни с сего обрушился на Ростоцкого и заодно на весь социалистический реализм.
