Однако мы беспрепятственно прошли все досмотры, разместились в самолёте и долетели, никем не выявленные. Я чувствовал всю прелесть авантюризма и романтику контрабандиста в том полёте.
Дети радовались появлению Пуха в нашем доме несколько дней, а потом, как им свойственно, привыкли и перестали Пуха замечать. Только изредка кормили и гладили. Пух к их удовольствию брал листики или морковку из детских рук, хрустел едой, урчал почти как кот от их ласк. Так и жил он у нас, как птичка в клетке.
Он очень быстро вырос во взрослую особь, и как-то зашедший к нам в гости приятель, знаток фауны, обнаружил, что Пух наш вовсе и не Пух, а скорее Пушель. Ничего от этого не изменилось, только удлинилось имя. И мы стали замечать, что, конечно, наша морская свинка – девочка, потому что изящна и нежна.
Пушель издавала два типа звуков. Она либо пищала, когда требовала еды, либо урчала по-кошачьи, когда её гладили. В остальном вела себя тихо.
Пищала она высоко и пронзительно: «Уи-Уи-Уи»… Совсем как поросята. Только услышав её писк, я понял, откуда взялось название «морская свинка», – свинка, которую привезли из-за моря… Очень просто!
В клетке она представляла собой пушистый комок с двумя блестящими чёрными глазками. Я был уверен, что Пушель – медлительное и вялое создание.
– Слушайте… А чего она всё время сидит взаперти, – как-то сказал я домочадцам, – давайте выпустим её из клетки, пусть побегает по полу.
Никто не возражал. Я достал Пушель из клетки и опустил на пол посреди комнаты. Какое-то время она сидела неподвижно, потом сделала один шаг, другой… И вдруг рванула совершенно с неожиданной от неё скоростью, как необузданное, дикое и экзотическое животное. Сначала она метнулась под диван и замерла там. Когда я попытался её оттуда достать, она перепрыгнула через мою руку, как маленький заяц, и помчалась в прихожую. Мы гонялись за ней сначала весело, загоняли в углы… Но она неуловимо быстрыми манёврами уходила от нас между ног и сквозь пальцы. Казалось, что она не жила всю жизнь в маленькой клетке, а с рождения выживала в джунглях, спасаясь от хищников. Нам стало понятно, что наша милая Пушель, которая брала листики из наших рук и урчала от поглаживаний, убегает от нас всерьёз. Она просто так не сдастся. Для неё бегство от нас – вопрос жизни и смерти.
В конце концов Пушель прорвалась на кухню и прошмыгнула в узкую щель под кухонной мебелью, забилась в дальний угол и там затихла. До неё ничем нельзя было дотянуться: ни хоккейной клюшкой, ни палкой от швабры.
Мы пытались выманить её самыми свежими салатными листьями, сами их жевали, оставляли в центре кухни и прятались за дверь… Дети жалобно и нежно звали её: «Пушель, Пушель!»… Я тоже, как дурак, вторил им… Всё было бесполезно!
– Ничего, – сказал я после часа мытарств, – захочет жрать – сама выйдет.
Но она не вышла ни через два часа, ни к ночи, ни утром, ни к обеду, ни к ужину следующего дня…
В итоге мы вызвали мастера на третий день противостояния. Мастер разобрал половину кухонного гарнитура и мы добрались до решившей погибнуть свободной и не сдаться Пушели. Я набросил на неё полотенце и схватил.
Через несколько минут она, осунувшаяся, запылённая и счастливая, жадно грызла салат у меня в руках, а потом урчала, когда дети и я её гладили… Она урчала, поблёскивая глазами, и как бы говорила: «Ну что же вы так долго и плохо меня ловили? Мне так хорошо с вами! Я так проголодалась! Мне было так плохо в тёмном углу!..Чего вы от меня ждали? Что я сама выйду?.. Вы что, забыли – я экзотическое животное… Я буду спасаться и не дамся до последнего… Ловите лучше, будьте быстрее и стремительнее, будьте ловкими, перехитрите меня, поймайте для моего же блага… И нежнее, тише и милее существа вы не найдёте в целом свете! Гладьте меня, заботьтесь… Я это так люблю! Но если выпустите из рук – то не взыщите!..»
