А вскоре случилась история с ГКЧП. Венька, художник, брат Ваньки Кузнецова, гостивший у него тогда, сказал, что гэкачеписты незаконные и никто их распоряжения выполнять не будет, пусть хоть тысячу танков введут в Москву. Виталик чувствовал, что все наоборот, все гэкачеписты при власти были, а значит, законные, и что надо им как следует поднажать и все подчинятся, куда денутся, а народ их поддержит, почему-то уверен был Виталик, словоблудие Мишки Меченого всем надоело… Но благоразумно промолчал, слушая «болтунишку Веню», и, как выяснилось, правильно сделал. Через три дня всех этих маршалов, председателей и вице-президентов, как несмышленых кутят, отправили в тюрьму, вот и поддерживай их после этого. Приехавший в очередной раз Колька сказал, что «трусливые лизоблюды просрали последний шанс спасти страну», и добавил зачем-то, что его шеф «даже заплакал, когда все навернулось».
Виталик продолжал, как и все романовцы, по привычке ходить на работу, получал наряды, ехал на своем автокране на коттеджи за околицей, где что-то еще пытались гоношить, начали новую улицу, но чувствовал каждый день, как слабеет, распрямляется в пустоту заведенная пружина привычной жизни, как замирает наработанный порядок и уклад. Приедет на стройку, где обычно этого нет, того нет, посидит с безразлично покуривающими мужиками на штабелях бетонных панелей, поговорит о том о сем. Потом бригадир скажет, подражая известному юмористу: «Кирпич ёк, цемент ёк, пошли обедать». Однажды вечером после работы, если теперь можно было называть работой то, что он делал, ноги почему-то сами привели его в контору к Дьяконову, на огонек. Сергей Васильевич был не в меру грустен и задумчив, показалось, как-то особенно тепло поздоровался с Виталиком, обрадовался. В кабинете у Дьяконова было сумрачно и пусто, горела только настольная лампа с металлическим колпаком, ярко высвечивая контрастным низовым светом блестящий шелк красно-малиновых, с тяжелыми желтыми кистями, знамен в углу. Виталик знал, что это были особые знамена, переданные совхозу «на вечное хранение за успехи в социалистическом соревновании». Привычные слова, они как-то сами собой, машинально, выстроились у него в сознании с каким-то неожиданным, странным предчувствием, что, возможно, он видит их в последний раз, и ему стало чего-то очень жаль.
– Вот перебираю бумажки, порядок навожу, – кивнул Сергей Васильевич на стопку разноцветных канцелярских папок на столе с тесемками, завязанными бантиком, – а лучше сказать, итоги подвожу… Ты по делу или так? – бегло взглянул он поверх лампы на Виталика.
– Так… – вяло сказал Виталик, оглядывая, как в первый раз, кабинет Дьяконова.
– Грустишь, значит?.. Бывает. Я вот тоже, брат Виталий, грущу… – прокашлялся наигранным смешком директор совхоза. – Первый раз за тридцать лет не спустили план на следующий год. А куда русский человек без плана? Никуда… на печку заберется, не сгонишь потом… План, он нашему брату спать не дает, кровь разгоняет.
Виталик растерянно посмотрел на Дьяконова и неожиданно наивно, по-детски, как робеющий ученик учителя, спросил:
– Что будет-то теперь, дядя Сереж?
Дьяконов завязал бантиком очередную папку, меланхолично взвесил ее на пухлой белой ладони:
– Вот здесь вся документация по газификации Романова на будущий год… Осточертело всем дровишки палить, тысячу лет палим… сколько возни с ними – привези, напили, расколи, в поленницу сложи… А тут спичку к форсунке поднес и только регулируй потом температуру в доме. Думал, сделаю последнее хорошее дело и на пенсию, на заслуженный отдых… Что будет, говоришь? – отложил Дьяконов папку в сторону и забарабанил по ней короткими, аккуратно-прямыми пальцами, невесело улыбнулся: – Легче сказать, чего не будет… Газа, похоже, в Романове уже никогда не будет. Зато рынок будет, племяш ты мой дорогой!
