Слесарь Матроскин, и вправду, был кандидатом наук и даже некогда был доцентом кафедры философии в Мамоновском Педагогическом институте. Однако, пристрастился ставить студентам зачеты и экзамены за коньяк или водку – вот и тронулся умом. На почве философии и алкоголя, конечно же – эта гремучая смесь кого угодно до белой горячки доведет. Не только доцента… Короче говоря, однажды на лекции по диалектическому эмпириокритицизму доцент Матроскин вдруг поехал умом, разделся до гола и стал бегать по институту, уверяя всех, что за им гонятся бесы Ха-Куко и Ха-Пупо. На лицо все признаки белой горячки.
Упрятали тогда Матроскина в психушку к Таратуте – на излечение. Впрочем, сам Матроскин утверждал, что в психушке пил не меньше, причем водку приносили ему Ха-Куко и Ха-Пупо, с которыми он не только подружился, но и через которых познакомился с главным чертом Карлом. Конечно же, из института его уволили – кому там нужен алкаш, допившийся до чертиков, и уверяющий, что Карл Маркс – самый главный черт. Как бы там ни было, но после института Матроскин забросил философию и устроился сантехником. Но пить не бросил. Впрочем, философию тоже не забросил окончательно и занимался ею тогда, когда пил, а пил он всегда и, причем, с чертями. От того и допивался до чертиков…
Но, порой, Ашот, с большим интересом слушая горе-философа, всецело соглашался с пьяными откровениями Матроскина. Например, он недавно выдал, мол, если охлос не признаёт ваше право карать и убивать, значит, вы по определению, всего лишь банда. Если же признаёт, можете праздновать – вы государство, и вы можете позволить себе, не таясь, рубить щепки, которые смеют претендовать на вашу роль… Всё дело в силе, которая может заставить признавать за вами это право… Другое дело, когда банда становится частью общей структуры… Но праздновать победу над охлосом можно только тогда, когда его темное нутро тоже становится составной частью государства. Все друг друга покрывают… Ашот даже приплатил Матроскину… немножко сверх того, что обычно… Потом он, конечно, ругал себя за такие добрые порывы.
Ширококостный, квадратный Ашот с бычьей шеей, с налитыми кровью выпученными глазами должен был, по идее, стать честным, былинным богатырем, если бы не его беспримерная мягкотелость, которую он тщательно прятал, и всепоглощающая любовь к деньгам. У него была мечта: накопить небольшой капиталец, а из капитальца – капитал, а из капитала – большой капитал, и свалить из этой страны на Запад, место, где, по его ощущениям, должен был находиться земной рай. Рай с разрешенными, за тяжкие труды и постоянные тревоги на пути накопления капитала, земными же, всевозможными, сладкими грехами. Всеобщие раболепие и зависть не обошли стороной и Ашота. Европейцы были для него людьми исключительными. Порой исключительно хорошими, порой, наоборот – исключительно плохими, именно такими должны были быть небожители для людей, впадающих попеременно в омут комплекса неполноценности, или же в жижу её оборотной стороной – мания величия.
Принесший ржавые трубы, Матроски явно нуждался в срочной опохмелке.
– Что, – подкалывая Матроскина, спросил Ашот, – очередной философский тупик?
– Да, в философии, как ее ни крути, – отозвался слесарь, – одни тупики. Философия – она такая… Сама загоняет себя в тупик, без которого вполне благополучно могла бы жить, а потом ищет выход из этого тупика. Как всегда, в философском поиске выхода из самозагнанного тупикового состояния, никак не обойтись без бутылки…
