Сельбрун, Крон
Двадцатый день Сойнира, год 1490 с.д.п.
Звуки с улиц города смолкали, стоило войти в огромный зал Храма Тринадцати. В его стенах на Киллиана накатывала удивительная рассеянность, он двигался от секции к секции будто в полусне. Глаза щипало от бессонной ночи, но в теле укоренилась болезненная бодрость – примерно такая же, какую он испытывал, войдя сюда несколько месяцев назад. Все словно повторялось для него, только на этот раз он обходил круглый зал в одиночестве. Казалось, что подле него вот-вот покажется Бенедикт и начнет рассуждать о том, насколько его ученику не подходит амплуа истинно верующего. Киллиан даже обернулся: присутствие Бенедикта показалось ему почти осязаемым. Однако в храме больше никого не было. Киллиану почему-то везло попадать сюда в самые безлюдные часы. В детстве мать рассказывала ему, что в Храме Тринадцати в Сельбруне всегда много людей.
Видимо, люди стали меньше верить в богов, – подумал Киллиан, и эта мысль наполнила его печалью. В груди что-то защемило, и он приложил к ней руку, чтобы унять внезапно нахлынувшую тупую боль.
Ноги продолжали нести Киллиана по залу. Отчего-то ему не хватало смелости пересечь его и направиться прямиком в ту секцию, в которую он собирался. Нечто незримое будто заставляло его обходить всю окружность, отдавая дань уважения каждому богу пантеона Арреды.
Длинноволосый бородатый рыцарь Гам… старец Венсель… приветливая Влора… мечущий молнии Саллас… старая Ниласа со своей каменной совой… юная крылатая Тарт… дородная добрая Эри… великий Мала в длинной мантии… ремесленник Харет… босоногий Крипп… страстная Толиада…
У статуи Заретта, сидящего на спине огромного медведя, Киллиан замедлил шаг. Впереди его ждала та самая секция, ради которой он пришел сюда.
Если я в какое божество и верю по-настоящему, то только в это, – вспомнились ему слова Бенедикта, произнесенные здесь несколько месяцев назад. Темная секция притаилась перед Киллианом, не призывая, но и не отталкивая. Он знал: у тринадцатой богини бывает много посетителей, хотя сейчас ему казалось, что к ней уже давно никто не заходил.
Не знаю, ждет меня перерождение после Суда Богов или забвение, но я верю, что Смерть существует, – все еще звучал в его голове призрачный голос Бенедикта.
– Знали ли вы, как все обернется, когда говорили это? – прошептал Киллиан вслух. Тяжело вздохнув, он шагнул в темноту секции. Здесь горела всего одна алтарная свеча. Тьма в этой секции будто была гуще и не давала пламени осветить пространство. Звуки с улицы растворялись в молчании, какое и подобало для святилища Рорх.
Статуя богини представляла собой высокую фигуру в длинном одеянии с капюшоном, из-под которого наружу выглядывал длинный птичий клюв. Руки Рорх были опущены, одна костяная ладонь накрывала другую. У ног статуи располагался алтарь, а сбоку от нее темнел одинокий грот, закрытый решеткой. Статуя Жнеца Душ отсюда была почти неразличима: свет ее свечи давно померк.
Киллиан подошел к алтарю и заглянул в глубокую вазу, покоящуюся справа от свечи. Дно устилали высушенные лепестки роз.
Сердце Киллиана сжалось. Он будто только что понял, что именно собирается сделать. Его пугало вовсе не то, что молитвы, обращенные к Рорх, по легенде, отбирали у человека частичку души. Если б это помогло, он отдал бы ее без остатка… да и много ли в нем осталось от человеческой души после экспериментов Ланкарта? Нет, его терзала сама мысль о том, что он пришел сюда почтить память Бенедикта Колера – человека, впервые за долгие годы заставившего его поверить, что он кому-то нужен.
