В тот вечер я шла с работы быстрым шагом, и кровь все еще кипела от гнева на нацистов и на саму себя как на соучастницу. Merde! Я обещала маме, что куплю немного хлеба. Я повернула назад, вспомнив, как она говорила, где сегодня можно его раздобыть. Она оказалась права. Когда я добралась до булочной, там уже выстроилась длинная очередь. Я встала в хвост, позади двух пожилых женщин. Они разговаривали так громко, что я невольно подслушала.
– Нам бы хватало еды, если бы боши не были такими жадными свиньями.
– Тсс!
– О, не волнуйся. В этой очереди их нет. – Женщина огляделась вокруг, цинично посмеиваясь. Я поймала ее взгляд и улыбнулась. – И могу поспорить на свой последний сантим, что в этой очереди нет и ни одного коллаборанта. Здесь только мы, лопухи.
– Заткнись, Мишлин!
– Не дрейфь. Им нет дела до нас, старушек. Мы им неинтересны. – Она снова повернулась ко мне. – Ты потому подстригла волосы?
– Прошу прощения? – Я знала, что она имеет в виду, но ее прямота меня обескуражила.
– Ты не хочешь привлекать их внимание, не так ли?
Я невольно тронула свои волосы, как будто оправдываясь.
– Мне нравятся короткие стрижки.
– Да, тебе идет. Глаза сразу выделяются. – Она сделала паузу. – Но мужчины предпочитают длинные волосы.
– Мне все равно.
Она снова рассмеялась, запрокидывая голову.
– Bien dit! Хорошо сказано! Если бы не мужчины, мы бы не стояли здесь в этой проклятой очереди, не так ли?
– Нет, – заговорила ее спутница. – Мы бы танцевали, пели… ели.
– Будь они неладны!
– Все одинаковы.
Я присоединилась к их смеху, радуясь тому, что очередь продвигается. Мне повезло: это был один из тех редких случаев, когда ранним вечером удавалось купить хлеб. Сжимая в руке половинку багета, я возвращалась домой через Люксембургский сад. Озеро мерцало в лучах предзакатного солнца, и, как обычно, немецкие солдаты прогуливались со своими подружками, словно хозяева этого места. Я громко вздохнула, проходя мимо одного из них, лобызающего девушку. Кровь закипела в моих жилах, и я с трудом подавила желание дать пощечину этой потаскухе, накричать на нее. Какого черта она целуется с врагом?
Все безнадежно. Слишком многие из нас приняли их, потакали им, вместо того чтобы сопротивляться. И нельзя было точно знать, кому можно доверять, а кто может предать. Я считала, что так не должно быть; нам следует держаться вместе. Но некоторые решили, что могут извлечь выгоду из сложившейся ситуации, и воспрянули антисемиты, которые были только рады избавиться от евреев. На глаза опять попалась табличка – Interdit aux Juifs. Та самая, о которую я чуть не споткнулась утром. Повинуясь порыву, я пнула ее ногой. Видимо, она была не так уж надежно закреплена, потому что с глухим стуком упала на землю. Merde! Я быстро зашагала прочь.
– Что вы делаете? – Ко мне направлялся тот немец, мимо которого я только что прошла.
Сердце замерло. А в следующий миг я инстинктивно пустилась в бегство, уверенная в том, что он не погонится за мной, не бросит свою подружку.
Ох, как я ошиблась. Стук шагов позади меня становился все громче. Я рванула за угол.
И налетела прямо на полицейского.
– К чему такая спешка, мадемуазель?
Я попыталась отстраниться, но он положил руку мне на плечо и усилил хватку.
– Vos papiers![52] – Я уронила хлеб. – Vos papiers! – снова гаркнул он. Дрожащими пальцами я нащупала защелку на сумке. Внутри был сущий бардак. Бумаги, книги, ручки – все смешалось. Я порылась в этом ворохе, отчаянно пытаясь найти удостоверение личности.
