Последний анархист: начало - страница 5

Глаза открыть получается не сразу, а как только это удалось стало совсем непонятно – открыты ли они вовсе? Всё пространство вокруг затянуто мраком и странной дымкой, воздух настолько тяжёлый, что попытаться вдохнуть его полной грудью было бы самоубийством. Тишина. За непроглядной тьмой не слышно ни шагов, ни голосов, ни в принципе признаков чужого присутствия – только собственное обрывистое дыхание, словно наконец остановился после долгого бега. Каждое движение скованно, чтобы подняться приходится приложить некоторые усилия. Нет даже чёткого ощущения того, что смог встать на ноги. Тем не менее, это не мешает сделать несколько медленных коротких шагов настолько неуверенно, что становится страшно от присутствия себя «где-то здесь». Вся решимость растворилась в неизвестности. Как вдруг глаз режет неяркий огонёк в кромешной темноте. Не помня себя и того, как в принципе решился сделать ещё хоть одно движение, приходится бежать на последнюю надежду, руками отодвигая с пути невидимые препятствия. Чем ближе к огню, тем явнее становится шёпот, перерастая в хоровод до этого совершенно незнакомых голосов, оглушающих всё больше, практически разрывая перепонки внушительным криком. И каждый из них желал ему скорейшей смерти.

Просыпается Глеб Дмитриевич уже в своей собственной постели наверху, голова раскалывается, а рот ужасно вяжет от сухости – наверное, все дело в паре последних стаканов воды: они явно были лишними после предыдущих двух бутылок спиртного. Особо не понимая, где он и какой сейчас час (было бы неплохо знать хотя бы то, какой на дворе год или, предположим, день недели), он ещё несколько минут лежит в постели, не отрывая глаз от белоснежного потолка, и поднимается с тихим старческим скрипом, спуская ноги с кровати, но именно в этот момент понимает, насколько эта идея была неудачной хотя бы из-за разыгравшегося головокружения, благодаря которому комната приняла форму солнечной системы в красных заспанных глазах.

Нужно время, чтобы вернуть всё на свои места и подняться с кровати, опираясь на стенку всё с теми же попытками набрать побольше воздуха, который безуспешно выдыхает с тихим шипением, вспоминая о беспокойном сне. Взгляд графа падает на зашторенное окно, сквозь которое даже не пытаются пробиваться лучи солнца, а за дверями не слышно и единого упоминания о присутствия домочадцев. Даже Анна, суетившаяся с самого утра, ни разу не побеспокоила его и не издала ни звука, зато в комнате царил идеальный порядок. Вместе с тем, как граф лениво поднимается и открывает шторы всё становится ясно – проснулся он далеко не в назначенный час, а ближе к вечеру. Лишь он пытается вспомнить причину таких изменений режима, перед глазами обрывками проносится вчерашний вечер: посиделки в кабаке, встреча с таинственным незнакомцем, разговоры на мосту и ругань встретившей его на пороге сестры – последнее было самым неприятным. Следом приходит осознание – сегодня с Елизаветой он должен побывать на вечере у какой-то графини. Боже, он даже не знает, в каком часу это будет проходить!

Именно по этой причине Глеб Дмитриевич срывается с места и спешно начинает собираться сам не зная куда и нужно ли это вовсе – ему, по крайней мере, точно нет. Пулей вылетев из комнаты, он встречается с молчанием коридоров. Дом как будто опустел. Это навевает воспоминания о детстве – таком же строгом, вычурном и сером. В прочем, улыбка Лизаветы всегда скрашивала его будни, она казалась настолько счастливой и лёгкой, что всегда хотелось брать с неё пример, вдохновляться, вместе мечтать о будущем… всё это в прошлом, теперь она кажется кислотной, натянутой и ядовитой, что невозможно смотреть, прям как эти обои на первый взгляд блеклые. С какой жалостью к нему она давит эту гримасу! Как она вообще смеет смотреть ему в глаза? Оказавшись наедине с этим пространством хочется кричать, ломать все эти портреты, крушить мебель, убежать куда-то далеко и забыться, заливая свежие раны хорошей долей алкоголя.