– Выбрались мы или нет? – с дрожью в голосе спросил неизвестно кого Тимофей.
– Переодевайтесь в сухое, а то простудимся – сгинем, – приказал Кубышкин и метнулся в сторону. – Ждите, я скоро.
Ефим и Тимофей отжали галифе, шинели, вылили из сапог воду, намотали на ноги сменные портянки, потоптались, чтобы согреться. Продираясь сквозь кусты, вернулся запыхавшийся сержант, прохрипел:
– Нормально, мужики, поблизости никого нет. Везёт нам.
– Чего же везёт-то? – спросил Шереметьев.
– Деревня недалеко, километра четыре, дойдём – согреемся.
– Откуда знаешь – темень ведь?
– Собаки брешут, – коротко объяснил сержант.
Кубышкин тоже отжал одежду, переобулся и протянул им свою фляжку:
– Нате, сделайте по глоточку.
– Что это?
– Спирт, – ответил он и предупредил: – Только по глотку, а то развезёт.
Глотнув спирта, Ефим почувствовал, как по всему телу пробежало тепло, голова прояснилась, а ногам стало как будто легче. Видно, то же самое почувствовал и Тимофей, потому что улыбнулся и, крякнув, сказал:
– Ё-моё, добро, жить можно.
Пока добирались до деревни, два раза приникали к земле, потому что фашисты иногда постреливали. Звуки выстрелов доносились уже издалека, но одна из пуль всё же фьютькнула совсем рядом, и, чтобы не нарваться на очередную шальную гостью, окруженцы прижались к родимой земле-спасительнице. Ветер усиливался, пошла снежная крупа, хлеща их по щекам. Вот и крайние избы деревушки, окружённые изгородями из жердей. Прошли огородом, постучались. Долго никто не отзывался, бойцы подумали, что дом брошенный, но в хлевах вздыхала скотина, гагачили потревоженные гуси. Наконец, кто-то через окно спросил:
– Ну, кого черти несут?
– Откройте, пожалуйста, хозяюшка, пустите переночевать.
– И что за беда такая, хоть беги, – ответствовали изнутри. – Как что, так обязательно к нам, в крайнюю избу идуть. Кто хоть вы?
– Красноармейцы, к своим пробираемся.
– Надо было спросить, есть в деревне немцы или нет, – шепнул Тимофей.
– Да нет тут никого, – уверенно ответил сержант.
– Почему ты так думаешь?
– Хозяйка говорит уверенно, громко – непуганая ещё, значит, и немцев нет.
Щёлкнула щеколда, лязгнул металлический крючок.
– Входите.
В сенях их встретила женщина с керосиновой лампой в руке, косматая, неопределённого возраста.
– Да крючок за собой накиньте, – добавила она, зевая и входя из сеней в избу, откуда на непрошенных гостей пахнуло теплом.
Они вошли, огляделись – обыкновенная изба-пятистенка, каких на Руси миллионы: божница в красном углу, две скамейки, полати, большой, сколоченный из досок, стол – видать, семья большая, два окошка с ситцевыми белыми занавесками, печь, с края которой свисали несколько пар ног. Хозяйка поставила лампу на стол, без лишних слов выбросила из закута несколько потрёпанных полушубков, тулуп и сказала:
– Устраивайтесь тут, у печки, не замёрзнете. Места больше нет.
Поставила на стол три кружки, налила в них из глечика молока, отпахнула от ковриги ломоть:
– Вот, поешьте. Да не забудьте лампу задуть.
И ушла на вторую половину. Когда улеглись, Тимофей зашептал Ефиму:
– Видал, на крючке шинелка висит?
– Ну.
– Кто-то из наших тут есть.
– И что?
– Да так.
Тимофей бормотал что-то ещё, но Ефим его уже не слышал, он с полётом и кружением проваливался в сонную пропасть.
6
Разбудили его грубым тормошением:
– Ефим, поднимайся!
– Ну, чего ещё?
– Немцы в деревню заехали, тикать надо. Вставай, вставай, – тормошил его Кубышкин. – А то возьмут нас тёпленькими.
