Быстро оделись, вышли во двор. Мать честная – снегу навалило! Он лежал пуховым покровом, накрыв землю, дома, деревья белыми накидками. Зима! Радоваться бы, а радости не было. Не вовремя снег упал, потому что приходилось уходить огородами, полем, через овраг, к лесочку. Из деревни доносилось лязганье танковых траков, звуки моторов, мужской гогот и крики на незнакомом языке – немцы.
У Ефима было так погано на душе, что он и не заметил сначала, что в их группе появился четвёртый. Погано было оттого, что ему на своей же земле пришлось бежать и скрываться от чужих, пришлых, наглых и хорошо вооружённых. А что он мог сделать, какой отпор дать, если в его винтовке остался один патрон. Так погано он чувствовал себя лишь раз в жизни, когда в их дом пришли люди, свои же односельчане, описывали и отбирали нажитое за долгие годы имущество, а его дед, растерянный и бессильный, сидел за столом и в весёлом раже приговаривал:
– Берите, берите, всё берите! Не забудьте наволочку взять, она новая. В сарае старая уздечка висит, тоже берите. Она ссохлась, так вы её в рапе вымочите – как новая будет. Ай, молодцы!
А он, девятилетний Ефимка, стоял в дальнем углу и, наблюдая за страданиями бабушки, дедушки и матери, лишь в бессилье сжимал кулачки и губы, не зная, чем помочь.
И сейчас, вспомнив это, он тоже сжимал бесполезную винтовку и поджимал губы. Четвёртой оказалась сопливая девчонка, которая брела за сержантом, аккуратно подбирая ноги в новых сапогах. Выбрав момент, спросил у Тимофея:
– А это кто такая?
– Не знаю. Тебе-то какая разница. Наверно, тоже от части отстала.
Чем выше поднималось солнце, тем труднее становилось идти. Снежный пух постепенно превратился в скользкую кашу, а затем в грязь. Прошли лесок, а затем уткнулись в ленту дороги. Остановились. От всех четырёх клубами валил пар – и бани не надо.
– Теперь куда? – спросил Четвериков.
Все молчали, ответила только девушка:
– Я знаю. Если по этой дороге идти, как раз к железной дороге попадём, а по ней и до города доберёмся. Там наши должны быть.
– Откуда знаете? – спросил Кубышкин.
– Я же всё-таки курьер, – бойко ответила она, поправляя брезентовую сумку на боку. – Ехала с донесением.
– И как, доехала? – спросил сержант.
– Нет, не доехала – лошадь убили, – просто пояснила она. – Пошла пешком, а там, где часть должна быть, уже немцы. Вернулась.
– Ну, веди, если так, – согласился сержант.
По распутице прошли километра четыре, когда из-за мыска леса вывернулась машина, у которой сзади вместо колёс были гусеницы, за ней юзили два мотоцикла.
– Немцы! – ахнул сержант. – Давай, давай в лесок!
Но было поздно, немцы их тоже заметили, сначала остановились, дали очередь из пулемёта, затем ещё одну. Пули просвистели над головами. Окруженцы залегли. Сергей Кубышкин даже успел выстрелить два раза. Снова очередь в ответ. Тимофей прошептал:
– Всё, мужики, хана нам.
Ефим не стрелял, он и сам не знал, почему: то ли последнего патрона стало жалко, то ли по крестьянской привычке ждал исхода. Исход наступил, но очень странный: бронемашина, а следом за ней и мотоциклы развернулись и уехали прочь. Они ещё долго ждали, прижимаясь к земле.
– Что это было? – спросил неизвестно кого Тимофей.
– Не знаю, – ответил Ефим. – Эй, сержант, чего делать-то будем? – крикнул он в ту сторону, где поодаль лежал Кубышкин.
Тот ничего не ответил. Первой встала девчонка, неожиданно сильным, стальным голосом, каким от неё никто не ожидал, приказала:
