– Овелла, пока я лежала подранком, приходила и делала мне мудру сна. Шэм, может, владеет таким умением? Как думаешь? – спросила намеренно невпопад Лапочка. Ей совсем не хотелось засыпать под нытье Афи. А спать хотелось очень. Приятная тяжесть в животе и веках смаривала и звала в сон. Муфлишка зарылась носом в мокрую, но теплую шерсть ведмедя.
– Мудры могла лишь Овелла делать. И Хранитель, – лениво ответил Хомиш.
– И мне бы мудра сна не повредила, – встряла вновь в разговор Афи. – И мудра сытости, и мудра спокойствия, но всего нужнее мудра по выздоровлению крылыш-ш-шек и мудра не раздраж-ж-жаться, когда слишком языкастые муфлишки беспричинно ноют.
– Хватит, и Афи, и Лапочка! – возмутился Хомиш и привстал на локтях. – За всю дорогу уши мои устали больше, чем мои ноги. И без вашего трекотания душно, гадко и страшно. Даже не уразумею, что страшнее, вспоминать, откуда мы сбежали, или думать о том, куда мы возвращаемся.
– Я, видно, поглупела. Ужасно не изысканно, – вдруг покорно согласилась Лапочка и захныкала.
Хомиш молчал. Вокруг все стихло, уснуло, лишь слабый костер мягко трещал рядом с путниками и согревал их.
– Если бы я предложил любоцвет тебе, Лапочка, ты бы согласилась? – вкрадчиво спросил вдруг Хомиш, не поворачиваясь. Он замер в ожидании ответа, и Лапочка ощутила, как его спина напряглась. – Спишь? – помолчав, задал другой вопрос муфель.
– Ты мне так говоришь из жалости, – раздался тихий голосок. – В прежние времена, когда я ходила в самой красивой шляпке, ты и не предлагал мне любоцвет. С чего же теперь, когда я воняю, как великантер, грязная, как великантер, и еще и хромоножка?
– Ты мне завсегда нравилась, а теперь так и больше, чем раньше, – спина Хомиша напряглась еще сильнее, и Лапочка чувствовала, как сложно было муфлю спрашивать. Но в морочные времена страхи рассеиваются, и когда, как не в такие моменты, задавать самые важные вопросы?
– Как хорошо, что ушки у норн крохотные и не слышат все эти приторные глупости, – подала голос Афи из шерсти спящего зверя.
– Какая тишина вокруг. Так спокойно, – решила сменить тему Лапочка. Если уж норна не спит и их подслушивает, к чему ей знать то, что муфли скрывали даже от самих себя? – Спокойной всем ночи!
– Только самая глупая муфлишка могла пожелать нам спокойной ночи, – фыркнула норна, и шерсть, что зашебуршилась, выдала место, куда она запряталась. – Спокойной ночи без бабочек сна не можно и представить.
Глубокая-глубокая темная ночь покрыла горный распадок. Вязкую тишину, которую разбавлял только треск костра, вдруг нарушили новые звуки. Они становились громче, явственней и гуще. Но их не слышали спящие путники, даже Шэм слишком устал и изголодался, и его острый слух не улавливал далекие вопли и крики.
Муфли спали крепко. Ведмедь же стриг во сне ушами. Ему казалось, что кто-то смотрит – пристально, злобно. Ему снился мрачный идол, что глаз с него не спускал на вершине горы. От идола Корхрута у ведмедя кровь тогда стыла в жилах. И сейчас будто он был где-то рядом. И вновь следил за путниками.
Наконец оборотень вздрогнул всем телом. Жуткие, пронзающие душу глаза в ночи ему мерещились – или были страшной явью? Шэм вскочил, широко расставив передние лапы, и оскалился. Афи выпала, ее шерстяное тельце закатилось между спинами по-прежнему спящих Хомиша и Лапочки.
«Корхрут, Корхрут, Корхрут», – скатывалось с едва подсвеченных восходящим солнцем гор, но было еще далеко. И, неслышимое для путников, оно приближалось.
