– Пойдем на улицу, в магазин играть?
– Пойдем! – весело согласилась Таня.
– А тебя отпустят? У вас же гости! – спохватилась Майка. Для нее Таня была не пожилой женщиной со слуховым аппаратом и одышкой, а тонконогой звонкой девочкой. Такой же, как она сама.
– Конечно, отпустят. Надоело мне с ними за столом сидеть, – махнула рукой Таня. – Они только пьют, едят и разговаривают.
Из-за Майкиной спины высунулась круглая голова Сережи. Братика Майи все называли Сергеем Ивановичем. Сначала его родители, когда еще жили здесь, шутя обращались к новорожденному сыну по имени-отчеству, а потом и соседи подхватили: «Сергей Иванович, опять ты без штанов бегаешь?», «Сергей Иванович соску свою потерял!». Привыкли так его величать, и уже никому это не казалось нелепым.
– Я с вами! – важно объявил он, выбегая в коридор. Его коротенькие ножки бойко затопали по полу.
Майка бросилась было за братишкой, но тут солнечный свет в проеме заслонила дородная женская фигура с папиросой.
– Серго, Майя! Какой еще улица? – спросила она, выпуская облако белого дыма.
Майкина бабушка часто ругала внучку, а внука она баловала. Манана растила детей одна. Ну, и дядя Георгий ей помогал, когда не был на работе. Сергей Иванович, который родителей не помнил, называл его папой. По-грузински «папа» звучит, как «мама». Получалось, что дядя стал для племянника и мамой, и папой.
– Бебо[1], ну, пожалуйста, – заканючила Майя перед бабушкой, складывая губы трубочкой. – На полчасика.
– Сказал: нет! Ты уроки не сделал. И письмо пора писать, забыл совсем?
Каждый месяц четырнадцатого числа Майка под присмотром Мананы писала письмо товарищу Сталину, в котором просила отпустить ее родителей домой, потому что она и маленький брат сильно скучают по ним, а бабушка Манана тоскует по любимому сыну, их папе. «Честное пионерское слово, дорогой Иосиф Виссарионович, мои родители ничего плохого не совершали!» Майка уже двадцать таких писем написала.
– Я ничего не забыла, все вечером сделаю, – пообещала она бабушке. – Бебо, но ведь ты сама сейчас в гости идешь!
Манана неодобрительно посмотрела на внучку и, закатив глаза, выпустила вверх очередную струйку дыма.
– Боже, дай сил воспитать эта девочка! Я сумасшедшим буду…
Тут Сергей Иванович, подбежав, обнял бабушку за ноги, спрятал лицо в ее юбке, и Манана растаяла.
– Чэмо сицоцхле[2],– она ласково погладила волосенки внука, а Майе строго бросила. – Полчас!
– Ура! Таня, идем! – возликовала Майка.
Растопырив руки и сделав два шага навстречу своей бабушке, она изобразила коротенький испанский танец, похожий на движения матадора перед быком.
– Ля-ля-а, риори-ита!
Ее голова была гордо запрокинута, грудь выпячена. Она так грациозно танцевала, что Таня вдруг поняла: Майя станет красавицей, когда повзрослеет.
– Вот мэтичара[3] растет, – проворчала Манана. Возможно, она хотела осудить внучку за излишнее кокетство, но почему-то только тепло было в ее голосе и только гордость в глазах…
– Татьяна Петровна!
Вместо Мананы и Майки в коридоре снова стояла соседка.
У нее в руках были осколки чайника.
– Может, скорую вызвать?
– Нет-нет, спасибо, уже проходит. Я справлюсь…
– Я справлюсь, – тихонько пообещала самой себе Татьяна Петровна на кухне, пока мыла чашки. Ей совсем не хотелось говорить с Петенькой о грустном. Но если она не поделится сейчас воспоминаниями, они исчезнут навсегда после ее смерти. Значит, время пришло. Тем более мальчик сам попросил.
