Чад костров аутодафе, словно подпитывая ненавистью и дымом, тёмные грозовые облака, взвился в дали над высокими зубчатыми крепостными стенами Эльбурга, ощетинившимися множеством круглых башен. Один вид, которого словно пикой направляемой умелой рукою кнехта вошел в само сердце Одерека. Ворона бдящего, над чьей головой парил, ловя размахом крыльев потоки ветров многомудрый спутник. Чад этот смолянисто-черными завитками уходящий в небеса, заставил Молота бессильной злобой нахлестнуть коня во весь опор мчащегося к городу.
"Опоздал!" – скрипом зубов плюнул Ворон бдящий, обмирая душой. – Всё кончено. Но не избежит на радость почивших в жаре костров невинных душ, своего возмездия местный пастырь. – креп решимостью добро сбавленной яростью орденский воин. – У тебя не было права на такой приговор святоша, и никто не осудит меня. Ни капитул, ни матери судительницы коим правом ты легкомысленно пренебрег, размозжу тебя у всех на глазах в назидание прочим фанатикам.
Мелкий дождь забарабанил о сталь наплечников, ну ровно слезы стекая по обратившемуся в камень, суровому лицу теряясь средь бороды. Всадник почти достиг громады городских ворот, что будто ожигали взором пустующих бойниц надвратной башни, приглашая распахнутым зевом отворённых створок да поднятой решетки сразу за опущенного над рвом моста.
До того безмолвствующая птица, стелющаяся чуть не над головой молота, неожиданно зашлась диким карканьем. Ворон редко подавал голос, он служил орденским войнам как охранитель, способный предостеречь от беды. На памяти Одерика он так пронзительно каркал только дважды, первый раз упредив о тролле, засевшем засадой в одном из ущелий вблизи орденской цитадели. А второй раз в гномьих туннелях из коих Одерек держал нынче путь, незадолго до появления невиданных ранее тварей. Но чтобы он каркал так пронзительно, молоту доводилось слышать впервые. Что-то недоброе назревало в Эльбурге, что-то тёмное, не иначе порождённое мукой средь взвывшего пламени! Но что? Что может быть хуже произошедшего волею местного пастыря. Этот вопрос заставил ворона бдящего дать верному жеребцу очередного шенкеля.
– Стой! – на всадника направил копьё стражник в длинной кольчуге под вышитой гербом города накидке сюрко и широких полей шлеме капеллине. Выскочивший из сторожки, сокрытой в недрах предвратной башни. Но увидав перекошенноё злобой лицо Одерека, да признав представителя грозного ордена, сжимающего в руке, всем знакомый молот птичьей головы, юркнул обратно, под как почудилось стражу издевательское карканье ворона летящего следом за молотом.
– Готова! Я принимаю твой дар. – полубезумным надсадным рёвом грянул ответ, пересиливший треск пламени почти поглотивший скованную.
Немыслимым встряхнувшим основания стен грохотом первая из молний расчертила тёмный небосвод. Подстегнув дождь, обратиться настоящим необузданным ливнем, что потоками помчался по узким улочкам, под руку с свирепо завывавшими ветрами.
– Убить её, арбалетчики, копейщики! Убить немедля! – не своим голосом завизжал святоша, видя, как словно в ужасе, шарахнулись от эльфийки языки пламени, не опаляя более изуродованных аж до середины бедра некогда прекрасных ног.
Защелкали тяжёлые арбалеты, вставшего на колено первого кольца воинов. Взвились в воздух длинные окованные копья второго, способные пробить навылет закрывшегося башенным щитом латника. Но что арбалетные болты, что копья, все они бессильно падали в огонь костра, так и не достигнув цели, ударившись, словно о камень в невидимый барьер, окружавший скованную.
