У тебя есть одно мгновение, чтобы всё изменить.
И в тот момент, когда я работал с Миком, всё моё внимание было сосредоточено на задаче. Полный решимости, я раздавал приказы своим товарищам, стараясь не допустить паники.
– Держись, чувак! Будет больно, – пробормотал я, прежде чем быстрым движением удалить один из металлических осколков, который пробил его бедро чуть выше ампутации.
Мик закричал в агонии, и этот звук пронзил меня до самого сердца.
Я не мог позволить себе терять ни секунды и занялся обработкой его травм. Порывшись в аптечке, я нашёл жгут и накинул его на культю, туго затянув. Это было единственное решение, доступное в суровых условиях афганской пустыни. Затем я начал работать с ожогами, стараясь облегчить его боль.
Когда я разрезал его одежду, под тканью обнаружились ужасные раны. Большая часть материала расплавилась и въелась в обожжённую плоть.
– Чёрт… – прошептал я сквозь стиснутые зубы, стараясь не поддаваться охватившему меня ужасу.
Ожоги были худшими из всех ран, с которыми мне приходилось иметь дело. Вонь горелой плоти впивалась в память, как и боль в глазах Мика.
Его лицо исказилось от боли, но он собрал последние силы, чтобы прошептать:
– Скажи моей маме… и Сэди… Скажи им, что я люблю… их… Береги себя…
Я едва различал его слова. Они тонули в шуме битвы, сливаясь с хаосом. И пока я пытался осознать их смысл, произошел очередной взрыв. Ударная волна отбросила меня назад.
А потом… ничего. Только красный цвет вокруг.
Одно мгновение.
Я слышал хаос, гремящий повсюду, как далёкий гул. Горячее, влажное вещество стекало по моим волосам и лицу. Боль обжигала каждую клетку моего тела, будто я горел изнутри.
Я чувствовал запах горящей плоти, и этот запах впивался в меня, словно когти. И я слышал свой собственный крик. Он был таким далёким, будто исходил не из моего горла, а откуда-то извне.
Не знаю, услышал ли кто-то мои крики. Но за миг до того, как всё погрузилось во тьму, я мог поклясться, что слышал её голос.
Она звала меня.
Звала меня по имени.
Этот голос был невообразимо реальным, словно пробивался сквозь шум и боль.
Я не видел её девять лет.
– Кэндис? – хриплый, еле слышный вопрос сорвался с моих губ.
И затем всё почернело.
Я очнулся в госпитале через два дня. Мой разум блуждал на грани сознания, и все эти дни сливались в одно сплошное пятно боли и морфина. Этот наркотик был единственным, что удерживало меня от безумия. Но даже он не мог заглушить кошмары, которые оживали каждый раз, когда я закрывал глаза.
Иногда я просыпался с криком, как будто снова был на поле боя. Руки рвались сорвать капельницу и избавиться от бинтов, которые туго обматывали моё туловище и левую руку.
Ад. Это было адом.
Медсестра, всегда с тихой улыбкой и тёплыми руками, приходила ко мне, чтобы проверить капельницу, подправить бинты и попытаться успокоить меня. Но даже её забота не могла прогнать агонию. Она просто на несколько мгновений уводила меня в беспокойный сон, где кошмары становились ещё реальнее благодаря морфину.
Мне сказали, что я должен быть благодарен за то, что остался жив. Мик и Алекс не выжили. Эта новость впилась в меня сильнее любого осколка. Я лежал на больничной койке, сжав зубы от боли, и хотел одного – присоединиться к ним.
Прошла неделя, но боль не утихала. Она была здесь, со мной, в каждом вздохе. Морфин стал моим спасением и проклятием.
Через три недели меня выписали. Они назначили повторный приём через два месяца, сунули мне в руку пакет с лекарствами и пожелали удачи.
