Отчего-то Лыкову нравилось это имя-прозвище, как-то приятно щекотали горло его звуки. Он полюбил его и стал употреблять чаще, чем нужно, нередко оно залетало в уши коллег, чутких до интимных оттенков слова. И коллеги решили: Антонина Бескова и есть причина его уплывающего взгляда и увядшей реакции.
Дома тоже многое переменилось. Лена не знала: радоваться ей или плакать. Отношения их стали мягче и даже нежнее, но ее не покидало чувство, что вся эта нежность не для нее, что Андрей, витая где-то там – в своих мыслях и, возможно, продолжающихся, но скрываемых снах, слетает к ней ненадолго, чтобы, коснувшись, ускользнуть вновь. Иногда в постели он был так мил, что она с закружившейся головой и плывущим в сладкой дрожи телом благословляла его странный сон. Но утром, видя присмиревшие глаза Андрея, понимала, что нежность осталась в ночи и даже где-то дальше. Так плохо, так горько делалось от этого, что временами она плакала, закрывшись в ванной.
Сам Лыков, как ни странно, этого не понимал. Он, конечно, не мог не отметить, что его влечет к жене куда больше прежнего, стало случаться, как бывало, он, прибежав на обед, начинал ласкать ее и, теряя голову, иногда даже не успевал донести до дивана. Желтый жесткий палас принимал их без возражений, превращаясь в мягкий и пушистый коврик. Начиная подумывать, а не пуховая ли внутри у него нитка?
Андрей стал особенно страстным и нежным любовником, его с силой первых встреч влекло тело жены. Но разговаривал с Леной по-прежнему мало, о ничего незначащих пустяках, о… в общем, ни о чем.
Сон отдалялся. Приходили, правда, другие, но менее яркие, они скорее напоминали видения, навеянные первым, главным, как его определял сам Лыков.
Шло время, отступила прежняя острота потери, оставив щемящую грусть. Лыков мог теперь достаточно спокойно думать об этом странном явлении, конечно же, выходившем далеко за рамки обычного сновидения. Уж слишком оно потрясло его. Хотя теперь и начинало казаться, что прошло бесследно.
Было удивительно. Была радость и тоска, в старые времена сказали бы: сердечное томление, чуть позже – химия любви, а сейчас – гормональный всплеск, эндогенно-эндорфинное опьянение… То, чем все это было вызвано улетело. Куда? И откуда пришло? Он, чуть успокоившись, быстро понял, что никогда не найдет ответы на эти вопросы.
В отличие от окружающих он не видел в себе особых перемен. Разве что иное настроение. Только настроение. Сегодня оно одно, а завтра может стать другим.
На замечания о «тайной и роковой влюбленности», только усмехался.
– Да, – говорил он, – влюблен. В молодую, привлекательную… рыночную экономику. Которая обязательно обманет, как и все молодые и привлекательные. Ну, а как?
Сон. Он все же нес его в себе, помнил. Если бы это была картинка, то, наверное, он бы ее гладил и даже целовал, спрятавшись за какой-нибудь раскидистый куст. Но как погладить сон? За каким кустом?
Вначале, в первые дни, была иллюзия возвращения. Она была вызвана стремлением вернуться к безвестной реке, ощутить босыми ногами пыль дороги, услышать гул пчел, вдохнуть аромат теплого сухого воздух, розового от цветов, и увидеть Её, хотя бы так же – мельком. Желание пережить все это вновь, с прежней силой порождало вторичные сны, проходившие перед его сомкнутыми веками цветной тенью яркого дня.
Лыков шел сквозь августовский вечер, словно бы не касаясь его, не оставляя следов и не принимая их на себя, лишь глаза привычно отмечали детали окружающего. Догорало солнце за плотной и темной зеленью тополей, сумеречный неопределенный свет, в котором ему всегда чудился розовый пепел, стоял на улице. Андрей добрался до вокзала и остановился, ожидая, когда уйдет пассажирский и освободит путь.
