Грязь здесь не была просто пылью – она въелась в кости построек и в кожу людей. Хижины, перекошенные под собственным весом, будто стыдились того, что ещё стоят. Их стены были исписаны трещинами, как пергамент – проклятиями. Ни одного флага. Ни символа власти. Ни даже следа жрецов. Только тишина – густая, как засохшая кровь на алтаре.
Дети смотрели. Не в лицо, не в глаза, – в пустоту. Их взгляды были ровными, беззвучными, вытертыми временем, как камни на дороге. Не тянули рук. Не играли. Они стояли, как статуи, обтёсанные не скульптором – голодом.
Женщины были ещё моложе, чем казались. Или наоборот – старше, чем должны были быть. Их руки – тонкие, с трещинами и пятнами, словно кора умирающего дерева. Они качали младенцев, чьи лица напоминали урезанные копии боли: острые скулы, пустые глазницы, синеватые губы. Один ребёнок кашлянул, и звук показался Тияне слишком громким – как крик в храме после молитвы.
Старики… молились. Без слов. Без обрядов. Их губы шевелились, но не произносили имен. Ни Гора. Ни Осириса. Ни даже проклятого Ра. Будто забыли – или боялись, что их молитвы услышат.
Ни храма. Ни стражи. Ни надежды.
Только жара, впитавшаяся в каждый камень, и песок, который уже начал хоронить эту деревню, как хоронят ненужные воспоминания.
И в этом пейзаже, выжженном до тишины, Тияна почувствовала себя не принцессой. Не избранной. А посторонней. Чужой под чужим солнцем.
Из-за полуразрушенной стены, где остов пальмы заменял стражу, вышел человек. Старик. Его движения были неторопливы, почти церемониальны – не из гордости, из привычки. Посох, на первый взгляд обычный, был выточен с редкой тщательностью: вдоль всей длины шли вырезанные знаки, истёртые пальцами, временем, ветром. Он не столько опирался на него, сколько сливался с ним – как будто дерево росло из его ладони, а не наоборот.
Одежда была простой, выцветшей до серого цвета пепла, с заплатами, будто за каждую из них приходилось платить собственной плотью. Его лицо было усеяно глубокими морщинами, но в этих складках не было жалости – только усталость и тяжесть чужих лет, прожитых поверх своих. Глаза – тусклые, но ясные. Не безумные, не потухшие. Глаза, которые всё уже видели – и всё же вышли посмотреть ещё раз.
Он остановился перед ними. Смотрел сначала на Гора. Потом на Тияну. И в этом взгляде не было страха. Ни почтения. Только тихая оценка. Как земледелец смотрит на небо перед засухой: он не может повлиять, но может распознать.
Гор остановился первым. И склонил голову. Не церемониально, не театрально. Без пафоса. Просто и тихо. Это не был поклон, это был жест памяти. Жест уважения к человеку, в котором ещё оставалась суть.
У Тияны в этот момент дернулся уголок рта – она не ожидала. Гор, Бог, Судия, – склонил голову перед тем, кого в её прежней жизни даже не пустили бы за стены храма.
«Не из вежливости, – вдруг поняла она. – Из признания».
И от этого стало неуютно. Потому что впервые кто-то здесь был большим, чем она. Не по положению. По смыслу.
– Вы… странники? – Голос старика был не голосом, а тенью. Как если бы само время, иссушенное и натруженное, вдруг решило заговорить. Он не смотрел вверх – только в точку между ними, будто не желая решать, кто из них настоящий.
Тияна чуть нахмурилась – вопрос был прост, но в нём звучало слишком многое. Как будто он спрашивал не об их пути, а о сути их существования. Она хотела ответить первой, но Гор был быстрее.
