– Мы ищем правду, – произнёс он ровно. Не громко, но с тем весом, с которым говорят о вещах, от которых нельзя отмахнуться. Его голос не требовал доверия – он оставлял выбор. Верить или нет – дело собеседника.
Старик усмехнулся. Резко, как хруст ветки под ногой. Без радости.
– Тогда вы опоздали… – Он качнул головой, и это движение было печальнее, чем любая жалоба. – Лет на тридцать. Или на триста. Здесь уже давно ничего не ищут. Здесь только платят. За воду, за солнце, за тишину. А правду… – Он медленно ткнул посохом в песок. – Её похоронили вместе с последним жрецом, который говорил честно.
Гор ничего не ответил. Лишь опустил глаза на песок, будто в нём и вправду можно было отыскать кости истины. А Тияна… она вдруг почувствовала, как что-то внутри неё сдвинулось. Ещё не сломалось. Но уже треснуло.
– Мы желаем остаться в деревне этой ночью, – спокойно произнёс Гор, не возвышая голоса, словно не просил, а заранее знал, что просьба будет принята. – Позволите осмотреться?
Старик задержал взгляд на нём чуть дольше, чем было нужно. В этих глазах не было страха, только усталость того, кто слишком много видел, чтобы удивляться.
– Если вы не избалованы роскошью, – глухо отозвался он, – то, быть может, найдёте себе угол. – Он развернулся неспешно, опираясь на посох, и направился вглубь поселения, не оборачиваясь, не уточняя, пойдут ли за ним.
Гор двинулся следом, как будто всё происходящее было заранее разыгранной пьесой. Тияна задержалась на мгновение, лишь на миг, чтобы посмотреть вокруг – на то, что некогда называлось деревней.
Нет. Не деревня. Остаток. След памяти о жизни. Слишком мёртвый, чтобы быть живым, и слишком живой, чтобы быть окончательно забытой. Костлявые тени когда-то сильных людей – женщины с пустыми глазами, мужчины, от которых остались лишь углы и шрамы, дети – не бегающие, а сидящие, тихие, как мыши в разрушенном храме.
Тияна шла медленно. Молчала. Впервые не потому, что выбирала саркастичный выпад, а потому что не находила даже горечи. Что-то внутри неё стыдливо сжалось. Как будто драгоценные камни, сверкавшие на её наряде, обожгли кожу. Как клеймо.
На ней всё ещё было золото. Оно не поблекло даже под палящим солнцем, не померкло после дней в пустыне. Оно блистало – в лицо тем, у кого и кожа облезла от жары. Она чувствовала эти взгляды. Они не были злыми. В них не было и осуждения. Только безмолвный вопрос: почему вы живёте, а мы выживаем?
И она не знала ответа. Не сейчас.
Во дворце всё было иначе. Даже у слуг были вены, по которым текла кровь, а не песок. Их кормили. Их лечили. Их учили говорить красивыми словами. А здесь… здесь люди не говорили вовсе.
Тияна опустила взгляд. И в который раз за последние дни ей показалось, что она не идёт за Богом. Она идёт за правдой. И она страшнее.
Среди хаоса и отчаяния, поглотившего это место, Тияна заметила их – мать и дитя. Она не сразу решилась подойти. Женщина сидела на земле у покосившейся хижины – прямо на сухой, потрескавшейся глине, словно была частью этой земли, вытекшей из трещин, из слез, из забытых молитв. Младенец в её руках не плакал. Он даже не шевелился – только тяжело дышал, хрипло, как сквозь песок.
Тияна присела рядом, машинально поправив на себе полы драгоценного плаща, и тут же ощутила, насколько нелепо он смотрится на фоне истертых лоскутов, в которые была завернута мать. Украшения звякнули – слишком громко. Почти дерзко. Она больше не ощущала их как защиту. Это были цепи, звенящие её слепым прошлым.
