Гор стоял у проёма, в котором когда-то была дверь. За его спиной размыто мерцал костёр. Он не нарушал тишины. Не задавал вопросов. Не смотрел на неё с насмешкой. Просто ждал.
Тияна молчала долго. Сначала – потому что не знала, с чего начать. Потом – потому что боялась услышать собственный голос. И всё же он сорвался, тихий, словно не ей принадлежал:
– Я не знала, что всё так…
Она сглотнула, с усилием выпрямилась, смахнула ладонью с колена песчинку, хотя её и не было.
– Я думала, что знаю. Что понимаю, как устроен мир. Что жестокость – это часть власти, что подчинение – это плата за порядок. Так нас учили. Так было всегда. Так удобно было верить. – Она усмехнулась криво. – Всё, что я видела… было вычищено, отполировано, как поверхность алтаря. Всё, что не вписывалось – прятали за стенами дворца. За улыбками жрецов, за речами отца. За моим собственным невежеством.
Она подняла голову. Голос стал чуть тверже, но всё ещё срывался на едва слышный хрип.
– А теперь… эти дети. Эти женщины. Их молчание. Их глаза. Я впервые чувствую, как хрупка моя броня. Впервые вижу, как много во мне пустоты. Я думала, я сильная. Но вся моя сила – в одежде, в крови, в тени, которую бросает трон.
Она отвернулась, спрятав лицо на мгновение в ладонях, потом выпрямилась и снова заговорила – медленно, отчётливо:
– И всё это время… я думала, что могу править. Что я готова. Что я не такая, как они. Что я.… лучше. А теперь – не знаю даже, кто я. Я вижу этот мир и не узнаю его. Я смотрю на себя – и тоже.
Она перевела взгляд на Гора. Теперь – открыто, без вызова. Только жгучая потребность быть услышанной, не униженной, не прощённой – просто услышанной.
– Почему ты мне это показываешь? – спросила она. – Чтобы я сломалась? Или чтобы перестала быть слепой?
Гор не сразу ответил. Он стоял всё так же, неподвижно, только лёгкий порыв ветра шевельнул его волосы, и пламя за его спиной дрогнуло, будто колебалось вместе с ним.
– Я показываю тебе не для того, чтобы ты сломалась, – произнёс он наконец, голос его был ровен, без тени сочувствия, но и без прежней холодности. – Сломленные не меняют мир. Они сгибаются – и становятся частью системы, которую прежде презирали.
Он сделал шаг внутрь, переступив порог, и теперь его фигура отбрасывала длинную тень на пол.
– Но и те, кто закрывает глаза – не меняют ничего. Ты была слепа. Потому что тебе так было удобно. Потому что в шелках проще верить в справедливость, чем босиком – в правду.
Он подошёл ближе, остановился рядом, но не сел.
– Сейчас ты впервые видишь. Не глазами наследницы, не через слова жрецов. А своими. Это больно. Это должно быть больно. Мир не должен быть приятным на вкус, когда ты собираешься его проглотить.
Он посмотрел на неё – в упор, изучающе, как будто искал в ней остатки гордыни… и нашёл вместо этого что-то другое. Что-то, что ещё не имело имени.
– Я не хочу, чтобы ты перестала быть собой, – сказал он тише. – Но ты должна понять: знание – это не зрение. Истина не в словах, а в выборе, который ты сделаешь после того, как увидела.
Он медленно сел напротив неё, скрестив ноги, положив руки на колени, как человек, а не бог.
– Ты спросила – кто ты. Пока – ты та, кто начал задавать правильные вопросы. Этого достаточно, чтобы продолжать.
На мгновение между ними повисла тишина. Не тягостная – спокойная, как будто костлявые стены хижины больше не давили тяжестью прошлого. Только слабый треск пламени снаружи, только дыхание друг друга.
