Скоп серых домов‑коробок, исчерченный черной паутиной улиц, растянулся по огромному пещерному пласту. На возвышениях дома поднимались и уже вскоре, на склоне, уходили вниз, можно подумать, проваливаясь куда‑то глубоко‑глубоко.
Ещё до войны эти помещения, которые нынче стали для нас жилищами, использовались для содержания какого‑то научного оборудования, а сейчас для нужд закрытого города Адвеги.
В довоенные годы этот город был одним из самых масштабных научных центров. И с тех самых пор, как Адвега была основана, вход сюда был закрытым, а проекты, которые здесь велись, являлись одной из самых ценных государственных тайн. Впрочем, сейчас, спустя семьдесят лет с начала войны, ситуация не слишком‑то и поменялась.
Адвега была моей тюрьмой. Я прожила здесь уже три года – и до сих пор не знаю, как это так произошло: я выдержала здесь уже три года! Мне было сложно в это поверить. Каждый день казался мне здесь отвратительно тошнотворным, как и всё вокруг. Я до глубоких ран в сердце скучала по папе и родному Куполу, я скучала по свободе, по небу… И ещё по одному человеку. Так сильно скучала. Так сильно… Жив ли он ещё? Вернулся ли? Узнал ли, что со мной произошло?
Я знаю, что им сказали, что я умерла. Я знаю. Но я боялась об этом думать. Я боялась думать о том, как пережил эту «новость» мой папа. Но Спольников снизошел до того, чтобы сообщить мне о том, что мой отец жив. И я искренне надеялась, что он не сошел с ума от горя…
Вынырнув из ленивого марева мыслей, я скорее на автомате коснулась места на шее под левым ухом. Три года назад мне, как и всем жителям Адвеги, сделали татуировку. Я до сих пор помнила, как жгучая боль въедливо жалила мою кожу в те минуты, когда тонкий лазер выжигал мне на шее герб подземного города.
Я мечтала о том, что сбегу, но это было невозможно. У нас у всех были датчики в руках – они отслеживали, где мы находимся, и любого из нас могли бы по ним найти где угодно. Не спрячешься. А датчики, эти чертовы датчики, вшиты нам, подопытным, в руки.
Никто из жителей закрытого города не знал о том, что происходит. Здесь следили за этим так, как не следили бы больше нигде. Каждый из жителей работал, развивая город, не зная, на каких костях он стоит. Карантинники считались людьми на лечении – кто‑то был из города, кто‑то из‑под неба. В обществе Адвеги считалось, что добрые дяди – управитель Сергей Сухонин и «самый добрый доктор» Антон Спольников – из самых лучших побуждений лечили карантинников от всякой разной хвори просто потому, что это гуманно. Просто потому, что у них есть возможность, и поэтому они помогают другим. Да и вообще, в нынешнем мире так мало гуманности, но только не в Адвеге. Тут её с лихвой. Правда, только для тех, кто не знает правду.
Кровь из меня качали размеренно: каждый день по сколько‑то там. По счастью, ничего не кололи кроме витаминов и каких‑то поддерживающих сывороток. Как я уже говорила, кровь им нужна была чистая, а я – как можно дольше живая и здоровая. Но организм всё равно сгорал. Мы все так сгорали от бессилия и постоянной нагрузки. Просто кто‑то быстрее, кто медленнее. Мои вены разве что не лопались от катетеров, синевато‑серые синяки облепили все запястья и плечи, а руки иногда было невозможно согнуть из‑за бесконечных игл, ежедневно раздирающих мою кожу.
Я не знаю, что именно они делали с моей кровью, но знала, для чего она была им нужна.
