Михаил Кульчицкий также времени даром не терял – закрыл глаза, приготовился, тут его и ударили. В область лица.
«Вальмон» так и предполагал.
– Я, – сказал он с земли, – старался втолковать своей жене, что ощущаю себя пленкой, которую она засветила. Засветила для других… Но там ей все припомнится: и ей, и вам, и Гогену; каждую клетку изучат и к делу подошьют, там у них такое дознание… Больше избивать не будете?
– Хватит с тебя, лошака.
– Слова не мальчика, но мужа, – пробормотал Михаил.
– Чего?!
– Ничего, ничего…
Тело не само по себе. Михаилу «Вальмону» Кульчицкому не хочется еще раз в лоб.
Седов ловит языком чуть-чуть дождя и жадно смотрит на пролетающие над ним гусиные косяки; Антон «Бурлак» дальновидно молится, чтобы Всевышний не уменьшил количество избранных в нашем мире: стена огня, меня за ней не видно, сколько вам жареных сверчков? пол-фунта хватит? сделай мне одолжение, Господи – запрети какое-то время о Тебе вспоминать.
У Антона Евгленова, только летом 2002-го заметившего, что майки с Че Геварой, носят и домушники, и педрилы, умирает его богемная тетка: еще не сейчас, но с предчувствием, что умирает; для Антона Евгленова его тетка человек не посторонний. Он ей очень многим обязан. Хотя бы тем, что она научила «Бурлака» декантировать красное вино; перельет, бывало, в графин и уже через час лыка не вяжет – когда она подозвала Евгленова, чтобы он выслушал нечто для нее крайне важное, Антон не артачился; подошел и стал слушать.
В первые полчаса слушать ему было нечего; Полина Сергеевна, как замаринованное в собственном соку распятие, не издавала ни звука. Но затем разошлась, заворочалась, разговорилась.
– Многое я для тебя, Бурлак, в этой жизни сделала, – сказала она, – и тебе неплохо бы мне за это отплатить. Строительство башни уже закончилось?
Полину Сергеевну интересовала башня, строившаяся неподалеку от ее дачи. Километрах в сорока от Почтамта, если идти прямо на северо-запад – она предназначалась для улучшения в их районе сотовой связи, и по ночам, вместо привычных ей звезд, на Полину Сергеевну Матвееву смотрели два огромных фонаря, заставляющих своим светом пугливо съеживаться все живое.
– Обрадует ли тебя моя информация, – сказал «Бурлак» Евгленов, – но ее строительство уже завершено. Более того, я был там в прошлое воскресенье и у меня создалось впечатление, что эти фонари стали святить еще навязчивей.
– Словом и делом… – пробормотала она.
– Как? – спросил Евгленов.
– Во веки веков…
– Не понял.
– А черепаху на суп…
– Ты о чем?! – воскликнул «Бурлак».
– Это не просто фонари, – сказала Полина Сергеевна, – это глаза правительства. Теперь они добрались и до нас… Но у меня нет никакого желания умирать на глазах нашего правительства, я очень хочу умереть на твоих глазах – этим ты мне и отплатишь. Доставь мне осуществление моей просьбы, Антон… Обязательно доставь!
Полуденная истома. Ни тени. Ни тени мысли о палочках Коха или апартеиде; потный фавн разгружает фуру с арбузами.
«Уже надрались, Рудольф?»
«Да я лишь сидр!».
Переехав в богато убранную квартиру своей тетки, Антон «Бурлак» Евгленов переписывал тапочком на вылинявшем паласе стихи сирийского епископа Игнатия: «кто возле огня – близок к Богу, кто посреди зверей – посреди Бога…» и ждал, когда же она на его глазах возьмется помирать: Полина Сергеевна заставляла «Бурлака» не отводить от нее глаз. Чтобы и она от него – и в полночь, и под утро; Антон Евгленов спит рядом с ее кроватью, спит на полу, можно сказать, и не спит, а если на минуту и задремлет, то она его будит, выводя из дремы раздражающими ударами дубовой палки.
