Обратную дорогу Ингольв почти не запомнил. «Колодец» неожиданно сжалился над алчущим Посвящения, выплюнув под ноги юноше тропинку, приведшую его – неожиданно – к месту его стоянки, сделанной несколькими днями ранее, той самой, где он видал водящих хоровод иръян. Это тоже было немного странно, но для себя Ингольв решил, что, верно, речка уходила дугой вокруг того необычного места со скалой в узорах, и что, не потеряй он лодку и двинься дальше по воде, ничего такого он бы не нашел и не увидел. «Все к лучшему» – заключил юноша про себя.
До дома оставалась пара ночевок. Ингольв понял, что ужасно волнуется – гораздо сильнее, чем когда уходил в свое небольшое странствие. «А вдруг я не найду нужных слов – объяснить, почему призрачные картины, оживающие на закате, показались мне так важны?» – задумывался он иногда. Впрочем, всласть потерзаться сомнениями ему не дали – на следующий день, когда он сворачивал ночной бивак, в кустах послышался такой отъявленный треск и шум, будто через них ломился молодой лось. Но лесная чаща исторгла не лося, но – неожиданно – Вильманга! Друг-погодок, ушедший с ним в один день на последнее испытание Посвящения! Точно он – его темно-синий плащ, его мареновая рубаха, да шаровары в репьях – он всегда лез напролом, брезгуя обходить заросли. А лицо начищенной медной плошкой сияет, даром что длинные светлые волосы, увязаные в косицу, безнадежно разлохмачены, да на щеке длинная царапина.
– От леший! – удивился Ингольв.
– Так это твоя мунхарпа меня всю ночь морочил, уснуть не давал, рыжий ты пройдоха! – завопил приятель, сгребая в медвежьи объятия Ингольва.
Тот неудержимо расхохотался, от души хлопнув товарища по спине. Он тоже был рад встрече и разом остро осознал, как смертельно истосковался по дому и привычной компании, друзьям и родным. Увидеть сияющую наглую физиономию друга он был рад не меньше, чем успешно пройденным испытаниям до того радовался.
– А я тоже все думаю – что за медведь пыхтит-ворочается там, невдалеке? Не ровен час придет да пообедает мною – вот и взялся песни петь да музыку играть, чтоб отпугнуть зверя, – в тон Вильмангу ответил Ингольв.
Парни снова громко засмеялись, пугая лесных птиц. Дальше они пошли вместе, травя пустые байки о своей дороге. Про самое главное, что такое побудило их повернуть домой, они, не сговариваясь, помалкивали. У Вильманга, кто бы сомневался, баек было в избытке – вот и сейчас заливается варакушкой:
– И тут, представь, ка-ак прыгнет мне на загривок! Я аж чуть в штаны не навалял от неожиданности! Зашипела, лапой гребнула да спрыгнула! Смотрю – кошка! Тут меня аж смех пробрал, а все равно, думаю, был бы я потрусоватее, сиганул бы со страху дальше той кошки, шею бы свернул сдуру. Во, морду поцарапала, зараза! – Вильманг для убедительности повернулся к приятелю.
История была и правда и смешная, и бестолковая, да вот и обернуться по-всякому могла, это приятель верно подметил. Неизвестно, что можно в ночи подумать, увидев светящийся взгляд с дерева, уставившийся прямо на тебя.
– А я в «колодец» провалился, думал, до зимы до дому идти буду, нет, гляди-ка, поспел пораньше, – ухмыльнулся Ингольв. – Еще попрыгушек видел, целая поляна набежала! И диво, что не стащили ничего, я все за огниво тревожился. Ну, сыру им зато оставил, сам отдариться решил.
– И я их видал, у меня завязку с ботинка сперли, – Вильманг потопал правой ногой: в ботинке и правда была вдета завязка другого цвета. – А больше ничего не тронули. А ведь, и правда, уволоки они огниво – туговато пришлось бы! Эх, не додумал отдариться тоже!
