– Думаешь? Как знать, – загадочно произнёс следователь, потом, помолчав, продолжил, – ты, вот что… Запиши мой номер телефона: если они на тебя выйдут – позвони.
– Без проблем, давай.
– Не заливай. Без проблем… Ты не собираешься звонить на самом деле, или по крайней мере очень сильно сомневаешься в правильности. Но мой тебе совет: позвони не раздумывая. Это будет правильно, в первую очередь для тебя и твоей семьи.
– Почему ты думаешь, что они выйдут на меня?
– Потому что им может понадобиться человек, владеющий информацией об этом деле. А ты, пока ты уверен, что ты принадлежишь их миру, что ты один из них, идеальный лох для них.
Тимофей вышел из здания, стоял в дверях, оглядывался назад и никак не мог отделаться от страха преследования. Заслышав глухие стуки туфель на каменных ступенях, он вздрагивал, как если бы был преступником. Ощущение было мерзким, и ещё больше омерзения придавало осознание собственной невиновности. Все героическое в нём затмило чувство вины: можно было сделать больше. По натуре своей он был добрым человеком, отзывчивым. Он из тех, кто поможет поднять коляску с ребёнком по лестнице и даже перевести бабушку через оживленную дорогу. От блаженства его отличало только здоровое ранжирование приоритетов: сначала помочь своим, близким, а потом уже всему остальному миру. Проблема только в том, что в его благородном сердце, в самой его середине и основании, находилось место не только для жены, сына и близких друзей, но и для всех пацанов. Годы шли, взгляды на жизнь менялись, и, казалось, уже мудрость видит сияние или хотя бы яркий отблеск истины, но с этой порочной связью расстаться также тяжело, как с потёртой, изношенной и изломанной детской игрушкой. Признайся он себе, что все эти пацаны плохие люди, ему пришлось бы признаться и в том, что всё его отрочество было овеяно мраком и злом. Поистине чёрная ностальгия или, своего рода, стокгольмский синдром.
Тимофей забылся и похлопал карманы брюк в поисках сигарет, хотя не курил уже полгода. Переборов желания стрельнуть сигарету у стоявшего рядом полицейского, он зашагал прочь от отделения полиции. Ему нужно было проветриться, и он пошел на набережную. День стоял пасмурный, с реки дул прохладный ветер. По аккуратно сложенной брусчатке катали коляски мамы, на детской площадке играли дети. У смотровой площадки бурно спорили подростки. Коротко стриженный юноша залез на перила, а испуганные девочки рядом кричали и умоляли его спуститься. Юноша, глядя на них, только смеялся громким заливистым смехом, показывая, что ему не страшно. Тимофей ухмыльнулся, вспомнив как в их возрасте гулял здесь в первый раз с девочкой. Тогда это была чужая территория вдали от дома, где у него не было поддержки: если бы местные головорезы решили затеять разборки, помощи Тимофей не дождался бы. Тем не менее ему показалось очень романтичным свидание на набережной, и он решил рискнуть, затерявшись, как ему казалось, среди остальных влюбленных парочек. Только придя на свидание он понял, что здесь проводили время исключительно алкоголики и наркоманы. По разбитому бетону с местами торчащей металлической арматурой, обходя разбитые осколки стекла, гулять оказалось не только не романтично, но и жутко. Он запомнил и вряд ли уже забудет, как под той частью набережной, что находится под мостом, собрались трое наркоманов. Пока двое из них собаками рычали друг на друга, третий неподвижно лежал на наклонной бетонной плите, как манекен, лишь изредка издавая громкий резкий вдох. Девушка отвернулась от увиденного и вцепилась железной хваткой в руку Тимофея, Тимофей же хотел было успокоить её, но слова застревали в горле, как если бы увидел оживающего на его глазах мертвеца. Теперь там стояли скамейки и стенды с фотографиями истории города. Разумеется, не той истории, которую помнил он.
