Юра Зегрже, или Юрочка, как называла его соседка, а если полностью, то Георгий – это, конечно, юноша с фотографии. Припоминаю, что его отец Бернард Зегрже, приехал в Советскую Россию из Варшавы вскоре после революции строить здесь новую, светлую жизнь (жена, уроженка города Тарту, и трехлетний сын присоединились к нему чуть позже – в 21-м году). Арест застал его, когда он строил эту жизнь на посту заместителя директора московского кожевенного завода. Больше я не знаю о нём ничего и, видимо, уже не узнаю: в переписке о нём ни полслова.
Впрочем, нет, как раз полслова и есть. Скупо оброненная фраза в письме сына к матери за январь 1940-го года в северный таёжный поселок «Вожаель»: «Отец осуждён без права переписки, и больше мы о нём ничего не знаем». А дальше вс, будто сговорились: глухое обоюдное молчание с обеих сторон. Словно нутром понимали, что означает эта самая глухая формулировка «без права переписки». Хотя в тридцать девятом – сороковом году доподлинно знать этого, по идее, ещё не могли.
Вот так и сгинул этот неведомый мне бедняга Бернард Зегрже без отклика, без звука, не оставив после себя ни слабого росчерка, ни даже какой-нибудь захудалой любительской фотографии.
Сыну в этом смысле повезло куда больше. Не только с десяток разнокалиберных фотоснимков, не только толстую пачку писем и открыток, исписанных торопливым, неустоявшимся почерком, но даже случайные, нацарапанные наспех записки вроде: «Дорогая Кнопочка! (Это – тётке; они вообще были как брат с сестрой с десятью всего лишь годами разницы.) Устроился на Трёхгорке рабочим по ремонту ж/д путей. Пошёл заниматься, приду в 11ч.»11, бережно сохранили две женщины, две пары любящих рук, одна из которых – в «зоне», другая – по самому известному мне в мире адресу: Москва, Малая Никитская улица, дом 16.
Однако чтобы не заблудиться мне в этом эпистолярном море, надо, вероятно, разложить всю эту как попало сложенную корреспонденцию в каком-то хронологическом порядке, заранее зная, что мой временной ряд рано или поздно уткнётся в казённый бланк похоронки. И она тоже где-то здесь, на дне этого портфеля.
Но раньше других я натыкаюсь, нет, точнее, спотыкаюсь вот об это письмо без даты (судя по штемпелю – август 41-го года) и совсем не из задуманного мной временного ряда.
Татарская АССР, г.Чистополь.
До востребования, Р. Левман.
Глупый ты мой мальчик! Наконец-то! Наконец-то я увидела тебя во сне, да ещё два раза подряд.
Первый раз ты был очень нехороший. Мы сидели в Зоологичке и слушали лекцию Коштоянца. Я, конечно, под самым потолком, а ты на первой скамейке. Я очень пристально глядела на тебя, мне так хотелось, чтобы ты обернулся, но ты прилежно записывал.
Во второй раз было лучше. Мы возвращались из клуба, только вестибюль его был почему-то похож на Консерваторию. Ты пошёл провожать меня. На Манежной площади мы сели на пароходик. Мы стояли рядом в тесной нише окна. Я не видела тебя, только чувствовала у своей щеки твоё лицо, и мне было так хорошо-хорошо.
Что бы я ни делала, я целый день думаю о тебе. Я пишу тебе письма и сама составляю на них ответы, т.к. от тебя ничего нет. А ты? Ты любишь меня хоть немножко? Конечно, не так, как я тебя, так тебе никогда не суметь. Я всё время живу под безумным страхом потерять тебя и папу. Для меня вся жизнь сосредотачивается в этих двух точках, и вне их для меня ничего не существует.
