Я, должно быть, порядочный эгоист, но это самое дорогое, и больше у меня ничего нет. Я воспринимаю общее большое горе как дополнение к своему личному. Я пытаюсь перевоспитать себя, но пока мало что получается. Ты не сердись на меня за это, я постараюсь стать умницей. Мне стоит колоссальных усилий заставить себя заниматься каждодневными заботами, искать квартиру, работу, налаживать быт, просто разговаривать с людьми о повседневных вещах. С квартирой у меня как будто уже наладилось, но с работой худо – меня хотят послать в район, а мне не хочется уезжать от мамы. Так что я пока отказалась, но если не будет ничего лучшего, то придётся.
Целый день я в круговороте мелких забот и отчаянно устаю, что и хорошо, потому что иначе бы я не смогла спать. Сюда из Москвы не доходят ни письма, ни газеты. Я по три раза в день бегаю на почту, но за всё время получила только одну телеграмму. Вообще, чем писать закрытые письма, сюда лучше посылать телеграммы (предпочтительно срочные) и каждый день по открытке – авось хоть одна из десяти дойдет. Телеграмму тебе послать не могу, но открытки пишу каждый день. Ты хоть что-нибудь получаешь?
Юрик, любимый мой, ради бога пиши как можно чаще. Пиши два, пиши три раза в день, потому что я уже больше не могу выдержать. Если это скоро не кончится, я прямо сойду с ума. Ты мне нужен сейчас, сию минуту, а не через год или два. Это меня абсолютно не устраивает. И почему ты не пишешь? Я похудела, побледнела и – представь себе – помолодела. Больше 16-17 лет мне никто не даёт, и это сильно вредит мне на педагогическом поприще.
Юра-а! Поторопи там кого-нибудь, чтобы это быстрее кончилось, а то я разлюблю тебя и брошу, вот увидишь. Найду себе какого-нибудь чистопольского Дон-Жуана. Ты испугался или не очень? Думаю, что не очень. Расцелуй всех ребят, а тебя очень скучно целовать заочно, но всё равно целую сколько хочешь.
Роня
Вот это да. Лихорадочно роюсь в портфеле в поисках ещё хотя бы нескольких строк этой чудной советской Джульетты из лязгающего и грохочущего 41-го года. Но нет, две странички на разворот, вырванные из школьной тетради в клеточку и исписанные школьным же старательным и чётким почерком, это – всё. И никаких других почтовых отправлений с этим обратным адресом там больше нет. Не знаю даже, что скрывается за не совсем привычным для меня уменьшительным Роня. Но, признаюсь, после такого письма моё любопытство и интерес к Юре Зегрже возрастает сразу на порядок. Ведь что ни говори, а внушить такую любовь, скажем прямо, дано не каждому.
Ну, а любил ли он? И отвечал ли на эти её призывные космические сигналы? Во всяком случае, если и отвечал, то этих ответов в моём в портфеле ни в коем разе быть не должно. Зато там есть несколько открыток от ещё одной добивавшейся его внимания тоже эвакуированной сокурсницы из Тюмени, некой Лары, но совсем-совсем другого уровня.
“Что ж ты, Юра, ничего не пишешь? Я тебе послала подробное письмо, в котором написала всё. Получил ли ты его и как к нему отнесся? Если и на эту открытку не получу ответа, то, конечно, писать больше не буду, и ты обо мне никогда ничего не узнаешь.”
Кстати, этой – что видно из её последующей открытки – он всё же ответил и потом ещё, находясь в военном училище, некоторое время поддерживал с ней вялую переписку – видимо, под нажимом тётки. («Что тебя так занимает моя переписка с Ларой? – не без иронии спрашивает он её в одном из писем. – Что, понравилась девушка?»)
