– Ии Наомаса, отряд Красных Демонов, – отозвался ронин. – Слышал, наверное?
Мой дед перевел безразличный взгляд на безмятежного Мацуда Хирото, неподвижно стоявшего рядом, потом на мою мать, она ответила ему столь же безжизненным взглядом, и негромко произнес:
– Невестка, подай достойному воину чашку саке.
Ронин развязно усмехнулся и отозвался:
– Вот это другое дело. А то я уж решил, дело дойдет до ножей. Не хотелось бы кого-то поранить, старик. Мы с твоим сыном были вот так вот: плечо к плечу, нога к ноге.
Он взял с подноса, что поднесла ему мать, чашку с саке и, резко запрокинув голову, выпил ее в один огромный глоток. Мать отступила в сторону, а Мацуда Хирото, стряхнув с лезвия своего короткого меча его кровь, вложил тот в ножны. Я не заметил, как он это сделал, но горло ронина словно разорвалось надвое, кровь, перемешанная с саке, выплеснулась на утоптанную землю нашего двора.
Никто из нас даже «ой» сказать не успел.
Сначала на землю упала опустошенная глиняная чашка – последнее, что сделал в этой жизни этот человек. Затем наземь пало его мертвое тело. Пустое, свободное от души, отлетевшей к следующему воплощению.
Мой дед молча смотрел, как толчками вытекает человеческая кровь и смешивается с грязью.
– Позовите монаха, – отрывисто бросил мой дед. – Его нужно отпеть и сжечь тело до заката. Я заплачу.
– Благодарю тебя. – Дед коротко поклонился Мацуда Хирото. – Я в долгу пред тобой.
Тот только коротко кивнул в ответ, пряча руки в рукава косодэ.
Позвали монаха. Убитого отпели и сожгли. Он исчез, как не было его.
Уже после заката солнца в темноте у тлеющего очага я задал терзающий меня вопрос.
– Матушка, – тихо произнес я. – Почему мы убили его? Он что-то знал о моем отце. У него были вести.
– Твой дед поступил верно. Этот человек ничего не знал, – прерывисто отозвалась моя мать. И моя сестра, молча сидевшая у очага, опустила бледное лицо. – Этот человек был самозванец. Или грабитель, или попрошайка и вор. Этот человек лгал. Он не знал твоего отца.
– Но как? – поразился я.
– Твой отец был в замке Осаки, когда его взяли и сожгли дотла войска сёгуна, – отозвалась мать. – Но он был не снаружи. Он был внутри.
Это было впервые за долгое время, когда я что-то узнал о моем отце.
* * *
Все, что я помнил о моем отце, запечатлелось в одном мимолетном образе из времен, когда я говорить-то еще не мог, а мог только кричать.
Это воспоминание, тусклое, бесцветное и туманное, то первое воспоминание, словно мимолетный дзенский рисунок тушью на желтоватой бумаге. Тень моего отца в ярком проеме раздвинутых дверей.
Это был единственный и последний раз, когда я видел его.
И это же одно из самых первых моих воспоминаний в этом мире – мучительных и тоскливых. То, что я старый человек в новом теле: я беспомощен в маленьком теле новорожденного младенца, мой разум не в состоянии уместиться в маленькой голове, и с диким воплем, раздирающим новорожденные легкие, я погрязаю, тону, погибаю, растекаясь по зыбкой основе этого немощного разума, теряя себя без остатка.
Эта память, наверное, еще даже не моя, а того человека из прошлого, что воплотился в это тело. Поэтому воспоминание и сохранилось. Все, что осталось от моей предыдущей жизни, какой бы она ни была.
Убедительное подтверждение перевоплощения, поворота жестокого колеса Сансары.
Больше от моего предыдущего воплощения не осталось ничего. Ни имени, ни воспоминания, ни таланта, ни прозрения, ни воспоминания о грехе. Все это пришлось постигать заново уже мне самому.
