Я возвращалась в моздокский колхоз, где меня ждал суп из жирной утки и лапши.
Правда, были ещё горы арбузов и звёздное небо, место моих прогулок. Я ложилась на траву, а невдалеке слышался смех и песни филологинь:
О поцелуй же ты меня,
Перепетуя, в кончик носа,
Я тебя очень сильно люблю…
Всё же назначение молодого советского специалиста – дело государственное, и это следует признавать, так что по своей сознательности родители не могли волевым решением отменить моё назначение.
Пока они, устав от моего упрямства, оставались в недоумении, так и не решив, как быть со мной, подошёл срок. И я отправилась в путь в сопровождении брата.
В дороге он продолжал меня переубеждать, просил подумать о родителях, злился: это не по городу носиться от читалки до общаги, не с книжкой целыми днями валяться на диване, я должна подумать о родителях, я – зимой в горах!
Тем временем мы проехали Дигору, затем въехали в Чиколу – последний крупный пункт перед глубоким Ирафским ущельем. В отделе районного образования уже знали об обвале в горах, там погибли дорожные рабочие и их горный мастер.
Наш путь был прерван. Пока не расчистят горную дорогу от камнепада, Дзинага будет прочно отрезана от остального мира.
Тут меня стал выпрашивать директор школы, но заведующий районным отделом образования посмотрел на меня и сказал:
– Нет, эта девочка в школу не пойдёт, я знаю, куда она пойдёт…
И направил меня в редакцию местной газеты.
Значит, судьба – она и в Чиколе судьба, быть мне отныне журналистом.
Брат же употребил остаток времени, чтобы найти украденную из нашего города в это село невесту, сестру его друга. Оказалось совершенно невероятно, но их сад примыкал к территории редакции! Так опять был найден выход с моим проживанием в семье.
Для потомства из этого дома это была неожиданная радость: они уже сидели у меня на голове, а я раздаривала свои жёлтые и красные носки, которыми запаслась накануне в Москве.
Брат успокоенно уехал, а мне постелили в комнате с детьми.
Свернувшись калачиком под новым небом, я тихо заплакала и перед тем, как забыться сном усталости от длинной пыльной дороги и слёз, выплеснула в чужую ночь:
– Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!
VII
Ираф, Миг-Моей-Юности! Я обретала свою романтику среди редакционных будней – их иногда скрашивал Рамазан-Ромашка, как называли в редакции юного наборщика нашей газеты. Его зеленоглазые с узкими личиками сёстры и я были похожи, как четыре капли из одной пипетки, и когда он вёл весь наш выводок в кино, никто не пересчитывал, а принимал меня за «девочку Таваоста».
Однажды он привёл мне светло-серую лошадь. Не скаковую под английским дамским седлом, да и скакать мне, к слову, было не в Булонском лесу.
Я отправилась в центр села, где разъярённый от невиданного в его райцентре поведения шофёр рейсового автобуса стал в бешенстве кричать вслед: «Сейчас же слезь с лошади, ты же девушка, как тебе не стыдно!»
Невежда, он не знал об амазонках – прабабушках своего племени савроматов, сарматов, алан – весь этот длинный ряд предков.
Я заехала в школу, где жили мои однокурсницы, попавшие туда по распределению, там же стоял во время летних учений военный полк.
Командир одобрил меня в седле, подтянул подпругу, и за Чиколой я поскакала по полю к дороге, которая вела за холмы, в соседнее село.
