И ты не в силах устоять, как бы черств и жесток ни был душой. Вот и она пыталась угнаться за любовью, ухватить ее, притянуть к себе, пока не поняла, что любовь – пава с характером и приходит она только по своему желанию. Казалось бы, тут и точка семье Серафимы, предел, ибо жить с нелюбимым человеком – что может быть хуже такого наказания? Но русская женщина издревле славится добротой, и доброта эта, может статься, ничего, кроме бед, не дает ей, но отними доброту от нее – и лишится земля, может быть, самого безалаберного и самого прекрасного детища своего. И Серафима, не тяготясь и не ставя себе это в заслугу, искренне и безропотно несла свой нелегкий бабий крест до той поры, пока не пришла привычка.
И вот замышляет человек свою жизнь, прикидывает, стремится наперед угадать, и кажется ему, что теперь уже все известно и, слава богу, вроде бы неплохо должно все сложиться. А в это же самое время совершенно обалдевший от неожиданной фортуны человек, ловко оболванивший в общем-то неглупый народ, кричит с трибуны: «Нах остен!»
Стихийное бедствие – всегда неожиданность: дома горят ночью, реки разливаются в солнечную погоду. Но была и остается самой неожиданной на земле – война! Как бы ни готовил человек себя к ней, как бы не вооружался, он до последней минуты не верит тому, что она возможна, ибо война противна человеку.
С первых же дней потянулись из Покровки мужики на фронт. Но ушли не все, некоторых оставили по брони, и среди них – Матвея, как бригадира рыболовецкой бригады.
Ночью Серафима спросила мужа:
– Матвей, а ты и в самом деле на фронт не идешь?
– Дак оставляют, чего же идти, – вразумительно сказал Матвей.
– Шел бы, – ласково попросила Серафима, – а я уж тут умру, но за двоих управлюсь.
Матвей заворочался в постели, засопел, потом сердито пробурчал:
– Не твоего ума дело. Спи лучше. Там знают, кого отправлять, а кого здесь придержать. Или ты от меня решила избавиться?
Серафима не ответила, чувствуя, как что-то тугое и жаркое зарождается в груди.
– Другим бабам-то это бы в радость, – обиженно говорил Матвей, – а ты, бесстыжая, и скрыть-то своей нелюбви не можешь.
– Тогда я пойду, – спокойно сказала Серафима.
– Что? – Матвей приподнялся на локте. – Ты че буровишь-то, дура полоумная?
– Кому-то надо идти, – вздохнула Серафима. – Из каждой семьи должен быть солдат. Иначе мы его не одолеем.
– Да я, – вскочил Матвей, – я тебе ноги повыдираю, только сунься попробуй в военкомат. Вояка нашлась. Я тебе так повоюю… Ты меня еще не знаешь… А Ольгу-то куда? В Амур?
– Иди тогда ты!
Матвей коротко и сильно ударил ее в лицо. Свекор завозился, кашлянул, потом медленно сказал:
– Еще раз стукнешь ее, как собаку удавлю, и шкуру сдавать не буду.
– Подожди, подожди, – Никита тяжело опустил руку на стол, – ты как думаешь, почему мы войну выиграли, почему мы, а не они? Вот как ты на этот счет думаешь?
– Надо было, вот и выиграли, – щупленький Осип в этот раз был на удивление трезв и сосредоточен. Серафима давно уже не помнила его таким и тихо удивлялась. – Народ захотел победить и победил, чего уж тут хитрого?
– А ты думаешь, фашисты не хотели победить? – Никита, кажется, был доволен ответом Осипа и, благодушно улыбаясь, гнул в разговоре какую-то свою линию. – Им, может быть, эта победа в сто раз нужнее была, а они вот взяли и проиграли нам войну. Почему?
– Ну, командующие у них, наверное, были похуже наших, – неуверенно ответил Осип. – Да и сам немец потрусливее русака.
