Ворота монастыря, как обычно, были на ночь заперты. Делалось это больше для того, чтоб не разбежалась скотина, чем для обережения от лихих людей: их здесь, почитай, и не водилось.
– Отец Маркел, отворяй! – крикнул Максим от ворот. Старый Маркел, бывший стрелец, служил в монастыре сторожем и привратником. Сон к нему вовсе не шел: говорил он как-то, что как уснет, сразу снится ему жена его с детишками, что в Твери на пожаре сгорели. Оттого спать он не любит – просыпаться от этого больно нерадостно.
Никто не отозвался. Максим крикнул вдругорядь, погромче. Снова тишина. Наконец, послышался за воротами какой-то шорох, словно кто-то ходил по траве у самых ворот.
– Ну, отворяй Маркел! – проговорил Максим уже негромко – он знал, что старик за воротами не спит и слышит его хорошо. – Это свои, Максим это! Привел я человека, за которым меня отец-игумен посылал.
Тишина. Только шорох, словно Маркел за воротами зачем-то трется о частокол. Максим подошел поближе, хотел заглянуть в щель между створками, но тут со стороны двора раздалось хриплое рычание, словно там был сторожевой пес, почуявший чужого. А затем створки дернулись, как будто кто-то хотел их высадить с той стороны, но не догадался снять засов. Максим отпрянул от ворот: он почувствовал тот же чесночный запах, что исходил он лесного упыря.
– Нечисто тут, – сказал он Фрязину.
– Без тебя вижу, кутья, – ответил тот, перехватив получше бердыш. – Другие ворота здесь есть?
Максим помотал головой.
– А на этих засов какой? Деревянный?
Максим теперь кивнул.
– Тогда будем прямо тут заходить. Давай, посторонись.
С этими словами он подошел к воротам, размахнулся и рубанул между створок бердышом. Раздался треск, створки ворот закачались, и тут же из них выскочил сторож Маркел в разодранной на клочья свитке и с черным лицом, словно его долго кулаками по лицу лупили.
С ревом бросился он на Фрязина, но тот долго раздумывать не стал – рубанул бердышом в грудь, так что едва не располосовал старца на две половины. Тот еще дернулся и затих на земле, уставив в ночное небо белые глаза снулой рыбины.
И снова Максим себя поймал на том, что не верит в то, что все это наяву происходит. И отец, и дядя ему внушали, что никаких упырей и прочей нечисти на свете не бывает, что являются они только в видениях, и только тем, кто Бога гневит: пьет неумеренно водку, блудит, скоморшничает, душой кривит. Но это… неужто это все взаправду?! Да еще в обители Господней?
– Чего встал, кутья? – вернул Максима к действительности окрик Фрязина. – Пойдем, посмотрим, что у вас там стряслось.
Но одного взгляда за ворота было достаточно, чтоб понять: не стряслось ничего хорошего. Двор перед воротами был весь усеян какими-то обломками, щепками, и среди них Максим с ужасом разглядел оторванное человеческое ухо и скрюченный почерневший палец. Запах стоял тошнотворный, воняло бойней и все тем же чесноком, и где-то в отдалении слышался шорох и урчание.
– Они что, все погибли? – шепотом спросил он у Фрязина.
– Нет, мать твою, на небо вознеслись, к ангелам! – раздраженно прошипел тот, вертя головой по сторонам. – Гляди лучше в оба. А то сейчас твои товарищи повылезут.
И в самом деле, словно привлеченный их говором, из-за ближайшей кельи возник толстый Никишка, тот, что Серафима вязал и сторожил. Был он раньше малым добродушным, ленивым, любил сладко поспать и вкусно поесть. Теперь же добротой от него не пахло, а пахло все тем же гнилым чесночным духом, а лицо отливало зеленью, рот же был распахнут, зубы оскалены. Монах выставил вперед руки, клацнул зубами и бросился с ревом на Максима. Казалось, все, что осталось в нем от прежнего Никишки, это голод.
