Он находился так близко, что я ощущал его настоящее человеческое дыхание. Но ведь при всем безумии своей жизни, я вполне сохранял адекватность разума, и понимал, что воскрешений в мире не бывает. А вот сны наяву как я слышал, вполне себе распространенная вещь. Чего только люди не вытворяют, едва очнувшись от наркоза, например. Или приняв ЛСД, даже перебрав с горячительным, можно поймать довольно реалистичные галлюцинации. Но ни наркоз, ни алкоголь, ни тем более наркотик не способны вызвать к жизни столь правдоподобный образ давно умершего человека.
Медведь смерил меня долгим изучающим взглядом, а затем отвернулся и принялся вновь рассматривать свою маленькую племянницу.
– Эта куртка… – моя рука невольно потянулась к предплечью дядьки, но резко застыла в воздухе, так и не довершив свой спонтанный маневр. – Она висит у меня дома в шкафу.
– Уже нет, – ответил мужчина. – И вообще, это моя квартира и моя куртка. И у меня на нее все права.
– Значит это та самая куртка. Куртка, которую я изучил до мелочей, – я обошел Медведя сзади, но от него не последовало никакой реакции, он так же смирно стоял у огромного окна, ведшего в мир крошечных младенцев.
– Вот здесь, на спине, почти у самого воротника у нее три тонких коротких полоски, неглубокий след, будто от чьей-то когтистой лапы, – я рассек пальцем воздух, указывая на три маленькие царапины на кожаном полотне куртки. – Здесь надорванный погон, – внимательно пригляделся я к правому плечу дядьки. – А еще оно сильно вышоркалось из-за того, что ты постоянно носил на этом плече чехол от гитары. Неужели ты и вправду реален? – Я поднял глаза к лицу Медведя, и неожиданно наткнулся на его суровый взгляд.
Он сгреб меня за шею и резко притянул к себе, в точности также как делал это, когда я был еще совсем мальчишкой. И меня вдруг резко обожгло внезапное объятие. Я будто снова оказался в детстве, парализованный крепкой хваткой дядьки.
– Если еще раз спросишь меня об этом, я тебе тресну, – я и не сомневался, что Медведь способен воплотить свою угрозу в жизнь. Однако совсем не поэтому я отказался от мысли вновь докапываться до истины. Ведь в мгновение ока, провалившись в прошлое, испытал такое неподдельное чувство, что уже не имело никакого значения, чем оно порождено.
Я ощутил то, что давно забыл. До боли знакомый запах кожи и табака и чего-то еще, очень сладкого – сахара. Там где Медведь репетировал, поблизости делали сахарную вату и леденцы. И куртка будто бы сейчас источала этот запах.
Тогда я поглощал сахарную вату тоннами, хотя и не сильно при этом походил на милого и прилежного мальчугана. В ту пору я был совсем другого поля ягодой. Отвязным несносным мальчишкой в рваных джинсах и растянутом свитере как у Курта Кобейна. Ведь во всем моя неуемная десятилетняя натура стремилась подражать покончившему с собой кумиру. Но при этом маленький наивный ребенок так и норовил иногда выпрыгнуть наружу из глубины подсознания. И он еще часто проскальзывал сквозь нарочито серьезный и деловитый образ будущей рок-звезды, чтобы дотянуться до большого и приторно сладкого комка сахарной ваты.
– Больше не буду, – я с трудом высвободился из-под удушающего захвата дядьки и пристально посмотрел на него. – Помнишь, ты покупал мне сахарную вату после репетиций? – Вдруг внезапно спросил я.
– Большую белую, потому что розовая только для девчонок, – не раздумывая, ответил Медведь. Как будто произнес секретный пароль, ведомый, только нам двоим. И так просто и так легко у него вышло, словно он и не забывал никогда этого, словно для него это было вчера. А может так и есть, и у Медведя всего-то и осталось далекое прошлое, а для меня за последние десять лет прошла целая жизнь, вот только стоящими воспоминаниями я так и не обзавелся.
