– Нет, она уехала.
Не знаю почему, но краткий ответ миссис Гроуз показался мне двусмысленным.
– Как, уехала умирать?
Миссис Гроуз смотрела в окно, но я вправе была знать, что ждет молоденьких девушек, которых нанимают на работу в усадьбу Блай!
– Вы хотите сказать, она заболела и уехала домой?
– Нет, она не болела, когда жила здесь, по крайней мере, я ничего такого не замечала. В конце года уехала домой, говорила, что ей надо немного отдохнуть, и правда, давно пора было, столько времени здесь проработала. У нас тогда служила одна молодая женщина – сначала в няньках ходила, а потом так и осталась здесь, – славная, смышленая женщина, вот ее на время и приставили к детям. Но гувернантки мы обратно не дождались. Думали, вот-вот вернется, и вдруг хозяин объявил мне, что она умерла.
Выслушав миссис Гроуз, я задумалась.
– Но от чего?
– Этого он мне не сказал! Простите, мисс, – взмолилась миссис Гроуз, – у меня дел по горло.
К счастью, внезапный уход миссис Гроуз, вопреки моим вполне понятным опасениям, не был вызван обидой, которая могла бы повредить нашей все более крепнувшей приязни. После того как я привезла домой маленького Майлса, мы особенно сблизились, чему немало способствовало чувство изумленной растерянности, которое я испытывала по возвращении и которое не собиралась скрывать: отныне я без колебаний готова была признать, что только бессердечное чудовище могло выгнать такого ребенка из школы. Немного опоздав к прибытию дилижанса, я увидела Майлса перед входом в гостиницу – он задумчиво смотрел по сторонам. С первого же мгновения мальчик предстал мне в поразительной слитности своего внешнего облика и души, в том же лучистом ореоле свежести и благодатной чистоты, что и его сестра в первую минуту моего с ней знакомства. Майлс был на диво красив, и невозможно было не согласиться с миссис Гроуз: при виде его вас захлестывало одно-единственное чувство – горячая нежность. Он сразу покорил мое сердце какой-то неземной безмятежностью, разлитой во всех его чертах, – никогда больше не доводилось мне видеть такие просветленные детские лица. А как описать его взгляд, взгляд ребенка, которому одна лишь любовь ведома в этом мире? Немыслимо было даже представить клеймо зла на этом ясном, невинном челе. Когда мы подъехали к усадьбе, я совершенно терялась в догадках, а минутами просто кипела от негодования, вспоминая содержание возмутительного письма, запертого в ящике моего стола. Едва мне удалось остаться с миссис Гроуз наедине, я напрямик заявила ей, что все это полнейший вздор. Она с полуслова поняла меня:
– Значит, по-вашему, его зря винят…
– Совершенно зря! Дорогая моя, вы только посмотрите на этого ребенка.
Миссис Гроуз лишь улыбнулась в ответ – она и без меня знала, до чего он хорош.
– Ах, мисс, я сама никак им не налюбуюсь. А что вы думаете написать? – тут же спросила она.
– В ответ на письмо? – Решение пришло мгновенно. – Ничего не буду писать.
– А его дяде?
– Ничего, – не сдавалась я.
– А мальчику скажете?
– Нет, не скажу. – Я была в восторге от самой себя.
Миссис Гроуз вытерла фартуком губы.
– Тогда я с вами. И вместе мы справимся.
– Да, справимся! – горячо откликнулась я и в знак нашего договора протянула ей руку.
Она легко сжала ее, а другой рукой вновь вытерла губы передником.
– Вы не рассердитесь, мисс, если я позволю себе…
– Поцеловать меня? Нет, не рассержусь! – Я обняла добрую женщину и, когда мы расцеловались как сестры, окончательно убедилась, что приняла верное решение, и еще пуще вознегодовала в душе на обидчиков Майлса.
