Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы - страница 12

Наступила ночь, тихая украинская ночь, воспетая еще Гоголем. Я немного успокоился, смотрел на поблескивавшую в лунном свете воду Днепра, прислушивался к пению птиц и шелесту дубовой рощи. Природа всегда действовала на меня умиротворяюще, где бы и в какой ситуации я ни находился. Я впервые по-детски задумался над вопросами социального характера. Например: почему наша большая трудовая семья живет в скромной квартире, а маленькая семья Голубовичей занимает огромную квартиру? Почему я должен работать на фабрике, когда мне так хочется учиться? Я мечтал учиться в гимназии или реальном училище. Мне представлялось, что жизнь устроена несправедливо. То ли от физической усталости, то ли от горьких дум глаза начали слипаться, я уткнулся в куст можжевельника и заснул.

Проснулся рано утром, почувствовал себя бодрым и очень голодным. Ко мне подошел старичок с седенькой бородкой и длинными волосами, как у апостолов на картинках. В одной руке он держал большую суковатую палку, в другой – внушительный кнут. Я его узнал: это был сторож, работавший на баштанах. Певучим украинским говорком он сказал: «Откуда, хлопче, чего ты здесь шляешься?» В его голосе я почувствовал доброту и сочувствие, рассказал ему о случившемся со мной. Сторож слушал внимательно, сел на пенек и закрутил большую цигарку. Из кармана широченных шаровар, какие носили запорожцы, он вытащил красный мешочек и извлек из него большой кусок сала, половину хлеба, помидоры и соль. Дедушка Опанас (так звали сторожа) большим финским ножом разрезал сало и хлеб на ломтики, погладил свои седые усы и сказал:

– Давай снидать, хлопче.

Его добрые слова, маленькие светлые глаза, окруженные морщинками, а также природа вокруг нас так на меня подействовали, что бесследно исчезли все мрачные мысли. На душе стало светло, легко. Я был уверен, что мать меня поймет и простит. Но как поведет себя отец, предположить было трудно, поскольку он считался с общественным мнением, когда вопрос касался чести его семьи. Я посоветовался с Опанасом насчет того, как мне себя вести. Он успокоил меня, объяснил, что из-за моего возраста полиция ничего со мной делать не будет, но с фабрики меня уволят…

Незаметно подошел я к нашему дому и по приставной лестнице забрался на чердак, решил оттуда понаблюдать за своими родителями и двором. Недолго пришлось мне ждать, первое, чтоя услышал, был плач моей матери. Она, побледневшая, в сопровождении Матвея вошла через калитку во двор и начала причитать: «Где же мой Гришенька, мой родной сыночек… Я задушу своими руками эту стерву Голубиху, если что-нибудь случится с Гришенькой!» Я не выдержал. Слетел с чердака и бросился к ней. Трудно передать радость матери, моих братьев и сестер – все они по-очереди меня обнимали, целовали. Сбежались соседи со всего дома. Я стал центром общего внимания. Появился отец, я прижался к матери. Отец подошел ко мне, положил свою большую руку на мою голову и сказал: «Молодец, сынок, я бы на твоем месте поступил так же».

Оказывается, все знали в подробностях историю моего столкновения с мадам Голубович. Эта толстуха сама растрезвонила по городу о моем нападении на нее. Голубиха прибежала на фабрику со следами на лице от половой тряпки, хозяин заявил моему старшему брату, что сообщит обо всем в полицию.

Мне потом рассказали, что мой брат, держа в руках нож, которым он кроил туфли, пригрозил хозяину забастовкой, если дело попадет в полицию. Вечером, после работы, к нам домой приходили рабочие и работницы фабрики, обнимали меня и жали руки. В их глазах я был героем. Слава обо мне распространилась по всему городу. Не могло быть и речи, чтобы я мог и дальше работать на фабрике Голубовича. Да я и сам этого не хотел. К тому же подвернулась другая работа, которая мне очень нравилась. Я стал уличным продавцом газет.