Никита включил тихую музыку, откинувшись от машины к Нике, протянул ей левую руку.
– Поехали, я довезу.
– Да я особо стараюсь не отсвечивать. Шнырк в лес и иду тихенько. Но теперь вот всё. Хохлы теперь с «химарями», лупят аж почти сюда, и наши не отстали, позаминировали там вон в лесу… Что за грибами не сходить. И тропинка моя теперь зарастёт. Боятся, что контрнаступление начнётся…
– Вот тоже мне… тропинку пожалела, – вздохнул Никита, прищурившись.
Ника приняла руку и почувствовала в ней дрожь. Но нет, Никита её только довёл до машины и подсадил.
До конца улицы они ехали молча, потом Ника спросила:
– Как ты считаешь… обязательно надо быть за кого-то?
– Иначе нельзя. Только так, выбрать и придерживаться.
– А если они начнут действовать против твоих принципов?
– Какие принципы могут быть, если есть приказ…
– Ну, есть принцип справедливости, на мой взгляд, справедливость выше приказов. Это мера высшая.
– Смотря какой справедливостью расценивать. Если евангельской, то нам всем придет конец. А если какой-то другой, то есть шанс выжить. – И Никита с потаённой жалостью глянул на Нику.
Ника поняла, что зря спрашивает здесь и сейчас о таких недвусмысленных вещах.
– Я не понимаю одного. Как ты вообще ещё жив? Для чего ты жив? И тут же понимаю для чего.
– Ну да, жизнь – борьба. Наверное, для этого.
– Не для этого. Пошли купаться.
Никита засмеялся, сжал и разжал раненую руку. Аисты на водонапорке потягивались и с любопытством глазели на проезжающую мимо машину.
– Если честно, я даже боюсь… что не смогу, как раньше.
– А я рядом буду плыть. У меня в лифчике булавка. На случай судороги.
Никита повернул к переправе, где напротив дома Дербенёвой насыпали несколько дней назад свежий пляж.
Ника побежала к воде. Река, кажется, не обещала ничего плохого.
– А ты посмотри, отдыхающие-то из обеих столиц не приехали в этом году… Перестраховываются! – сказал Никита, кивнув на пустой берег и зарастающий полусухой песок. – Ишь… испугались бомбёжки.
– Так подожди до выходных! Увидишь, как они «не приехали»!
– Он риал. Заминировали, – сказал Никита и показал рукой на табличку «Осторожно, мины!», прикрученную проволочкой к ясеню прямо над пружинистым шлангом фермерской водокачки. – Гусям забгаевским, мне кажется, хана. Это Дербенёва повесила. Ну, чтобы хохлы знали и отдыхающие, которые всё равно купаются, что тут мины, и чтобы привыкали…
– Ну, гуси сами ходят, дед их уже не гоняет… А народ тут всё равно будет купаться, даже если эти мины будут у них между ног.
– Ну, пойдём, раз уж мы припёрлись, – сказал Никита и добавил: – Раздевайся, эмансипированная женщина.
Ника стащила с головы футболку и стала даже похожа на девушку, когда волосы её обрамили порозовевшее лицо. Только на покатом, высоком Никином лбу, несмотря на прохладу, закипал пот, щёки рдели от волнения.
– Я лучше буду плавать одетой, – сказала она.
– Да я уже видел, что у тебя грудь стала на три размера больше, – хмыкнул Никита. – Это не скроешь. От меня.
Ника ещё больше засмущалась.
– Своя хоть?
– Да ты! – И Ника, схватив комок сырого песка, бросила в Никиту, тот рассмеялся и, побежав на мостик, лежащий на автомобильных покрышках, сделал красивый прыжок и скрылся в ночной воде.
Долго его не было. Ника видела чуть заметную дорожку на стеклянистой глади, подёрнутой дымоватым туманом.
– Перенырнул… – подумала Ника. – Вот паразит такой.
Никита вынырнул у того берега, в заросших лататьей тростниках, и, встав на ил, чёрно-серый, мягкий и пускающий щекотные пузырьки, крикнул:
