Тяжело мне было в тот вечер, страсть как тяжело. Раньше знал, что где-то далеко, в занесённой снегами деревеньке, в одиноком домишке бьётся горячее человеческое сердце. Бьётся оно и искренне любит, молится за меня непутёвого. Не за деньги любит, а за то, что я есть, за то, чтобы был всегда. И нет бескорыстнее, нет теплее, преданнее сердца на свете, чем сердце моей матери. Какую же боль причинил я ему, прежде чем, уставшее, остановилось оно навеки! Сколько же раз слякотными вёснами и морозными зимами, вглядываясь через окошко в пустынную улочку, мечтала одинокая моя мама хоть перед смертью, хоть один разочек взглянуть на милое своё дитя?! И только сейчас осознал я, что больше нет того любящего сердечка, нет души, которая молилась бы за меня и благословляла каждый мой шаг, каждый вздох.
Теперь, сложив воедино, подсчитав и округлив рассыпавшиеся чувства, получил вдруг я неутешительные, страшные дивиденды.
Пустота! Она прочно заполнила мою и без того болевшую душу. Иметь всё снаружи и не иметь ничего внутри – ничего! – как же это ужасно, как же горько. Пустота! Она набатом гремела в уши, смеялась и пела над поруганными надеждой и верой. Пустота…
Я пребывал на грани сумасшествия. Столько событий за последнее время, и все так или иначе против. Против меня! Быть может, было это наказанием свыше за то праздное состояние, которое прочно укоренилось во мне. А может, следствием отсутствия ясной, определённой цели в жизни? Не знаю. Но пока что ничего вразумительного не приходило в мою звенящую, продуваемую всеми ветрами сомнений и сожалений голову.
Мы просидели ещё очень долго. На самом деле Петька не болтун, но то ли выпитое спиртное, то ли (что очень мне льстило) общество «с глазу на глаз» с давнишним товарищем развязали ему язык.
Несколько раз к нам выходила Елизавета. С любопытством поглядывала то на мужа, то на меня, пытаясь уловить суть беседы. Но так как ей не удавалось этого сделать, покачав головой (типа: о, заливают!), удалялась она восвояси.
Время приближалось к полуночи.
– Хорошо посидели, дружок, мне пора, – наконец первым не выдержал я.
– Как пора? То есть куда пора? – засуетился Петро.
– Не знаю…
– Хух, ты прям как девка красная: то не знаю, это тоже не знаю. Открывал-то дом?
– Нет.
– Во-во. К дядьке далеко идти, а братьям двоюродным нужен ты в полночь, как кобелю пятая нога. Всё, сейчас скомандую Лизане, чтоб стелила постель. Да ты что, Паша! У меня дом пустой, а ты попрёшься куда-то ночью! Обидеть хочешь товарища?
– Конечно нет, но очень неудобно. Мне ещё и с машиной нужно что-то решить…
– С какой? – изумился Петро.
– Со своей. Сюда не смог проехать, так и оставил её у Маруськиного сада да и забыл совсем, заболтался.
– Ничего, – настаивал Суконников, – с машиной сейчас разберёмся, а ночевать – у нас, и точка!
Решив полностью смириться с обстоятельствами, отчасти не желая обидеть Петра, дал я согласие на его настойчивое приглашение на ночлег. Он тут же бесцеремонно разбудил мирно спавшую Елизавету, велел ей постелить постель. Тогда сделалось совсем неловко перед женой друга. «Скажет: приехал баламут, и ночью покоя нет!» – подумал я, но это мало что меняло. При принятии самостоятельного решения порой нелегко учесть все вытекающие из него последствия.
Петро прихватил фонарик, и мы отправились к машине. На дворе стояла глухая ноябрьская ночь. Тихо кругом. Угомонился дувший днём сырой ветер; перестал падать снег. Яркие, в золотистых дорогах Млечного Пути, сияли на небе звёзды. Казалось, чем ярче сияют они, тем крепче, ядрёнее прижимает первый настоящий мороз. За то время, которое мы просидели в доме, сковал он накрепко осеннюю, слегка припорошенную снегом грязь. Это позволило мне легко проехать на машине прямо к Петьке во двор. Весь серый и лохматый, неизвестной породы пёс Шарик остался охранять «семёрку», а мы с его хозяином пошли спать.
