Небо меня не оставляло.
* * *
Вряд ли это был тот самый дом, в котором квартировались Нахимовы. Люба же говорила мне: «Да я там не так давно была: тот особняк уже перестроен». Значит – по соседству. Главное же – на той самой улице и – у хороших людей. Хозяйка, занимавшая второй этаж со взрослыми сыном и дочерью, была учительницей музыки.
– Каждый человек имеет музыкальный слух: просто надо его развивать… Есть хороший для этого инструмент – камертон.
– Надо будет в рейс мне взять!
Что же до трубы, то там действительно был нелёгкий вариант. Она прела от паров кухонных вытяжек – не дыма даже печей или каминов. И разобраться в хитросплетении дымоходов, не взобравшись на самый конёк черепичной крыши – к трубе, было невозможно: как водится, хозяева категорически не ладили с соседями снизу, отчего и вход в квартиру тех был заказан.
Сколько я в старых немецких домах с дымоходами ни возился – здесь всегда, почему-то, такая катавасия! Просто-таки, как правило. Которое я уже в расчёт заранее прозорливо брал, а потому и не дымился чёрной злостью: затем я сюда и пришёл, трубочист-освободитель!
– Ладно, – кивнул на то сын хозяйки, – я на неделе с друзьями договорюсь – одолжу лестницу алюминиевую. Но это, наверное, не раньше середины недели будет.
На том и порешили.
* * *
Выходные я опять бродил по дачным обществам – уже в родной стороне: за улицей Емельянова. Оклеивая придорожные столбы никчёмными своими объявлениями и бормоча, как обычно, какую-нибудь околесицу себе под нос. Но хоть наушники от мобильного телефона к ушам тянулись: встречные прохожие могли решить, что я просто подпеваю.
Укоренившаяся эта привычка была родом из трюмного одиночества, и в ушаковский период усилилась она порядочно. Внутренние диалоги, переговоры с камнем, монологи с самых высоких трибун были результатом размышлений о судьбах отечества и путях человечества и отголоском собственной своей, мелкошкурной доли. И в мутном словесном потоке порой намывалась крупица золотой мысли.
Примечали, конечно, эту мою особенность – по долгу службы.
– Правильно: отчего не поговорить с хорошим человеком! – ухмыляясь, одобрительно кивал на то Миша.
Уже и дома я заговариваться стал. Однажды, «гоняя» в голове что-то своё, шёл в прихожей. Разминувшись в её узкости с Семёном, втихомолку вроде, обозвал то ли кого-то мне насолившего – Костика, кого же тогда ещё? – а может, и себя самого – заслужил ведь сто раз:
– Пиндюк, а!
Конечно, чуть-чуть иное словцо употребил.
– Мама! – моментом возопил Семён, – А папа меня пиндюкой назвал!
– Сёма, да это не на тебя я!..
– Сынок, ты записывай всё, что папа такого говорит, – психологически-знающе разрешила ситуацию Татьяна.
Он записал на маленьком блокнотном листике, с грибочком в уголке, вывернув букву «3» в другую сторону.
Писать ведь ещё толком не умел, а компромат на отца уже собирал…
Пиндюка!
Листочек этот я хранил, как дорогое.
* * *
За изобилием бездельного времени, во вторник я явился в студию чуть не за полчаса до начала занятия. Артём жучил совсем уж юную пару – лет по восемь-девять, если не меньше, танцорам было. В руках маэстро играл невесть откуда взявшейся бамбуковой палкой, которая была, как водится, о двух концах. Пока что он на неё опирался, как на трость.
– Скажи, – пытал он не в меру степенного для своих лет партнёра, – вот у тебя слух есть?
– Я же вас слышу, – резонно пожимал плечами тот, отвечая точно теми словами, какими отшил однажды подобный мой вопрос Артём.
