Прах имени его - страница 14

Баалатон успел проследить, куда скользнул василиск, и осознал, как далеко ушел, лишь разглядев впереди скалу и чернеющий в ней вход в огромную пещеру, миг – и змей растворился в темноте.

– Только попробуй убежать, трусливая гадина, – шепнул Баалатон верблюду. Зверь активнее задвигал челюстью, сделался еще более угрюмым и недовольным.

Как только Баалатон перешагнул порог пещеры, его затрясло – то ли от нехорошего предчувствия, то ли от озноба. Темнота дышала влажной промозглостью, чем глубже, тем противнее и холоднее.

Он слишком поздно понял, что путь осветить нечем. Шел, ориентируясь лишь на далекое василисково шипение, тянущее за собой, словно дивная мелодия заклинателя змей. Спотыкался о выступы, хватался за холодные своды, пытаясь сохранить равновесие на скользких камнях – и не порезать руки об острые камни. Баалатон боялся физической боли больше всего на свете, не любил портить тело – терять товарный вид, важный во многих делах. «Век торжествующей плоти и загубленного духа» – часто повторял он слова, услышанные однажды из уст пьяного философа, таскавшегося по карфагенским притонам, – шлюхи говорили, что философия его кончалась там, где начиналось их ремесло.

Рука все же соскользнула, камень расцарапал ладонь до крови, и Баалатон понял: пещера идет вниз. Скользко, никаких ступеней, сплошь уродливые выступы.

В темноте время всегда замедлялось, или, вернее сказать, растворялось – даже в ночном Карфагене, где распускаются над головой яркие холодные звезды и трепещут в окнах последние тусклые теплые огни. В этой же пещере мир словно схлопнулся: ни времени, ни пространства, только густая темнота, где кажется, что и не шагаешь вовсе: паришь, плывешь, барахтаешься и тонешь.

Баалатон поскользнулся; упал, рассыпавшись на десятки громких проклятий, и слишком поздно осознал, что натворил. Замолчал. Прислушался – змеиное шипение стихло.

Когда поднялся, ничего не изменилось.

Обождав немного, решил уже бросить затею, вернуться к каравану и честно заслуженному золотому песку – хоть бы найти выход! – но не успел даже развернуться: яркий красноватый всполох ударил в глаза. Баалатон прищурился, не спеша, прикладывая пораненную руку к губам, спустился к источнику света.

И обомлел.

Не понял, что сияло: хоть первобытный огонь, хоть осколок солнечного бога, в тот миг все казалось незначительным, неважным – важнее то, что свет отражало, усиливало, заставляло мерцать магическими вспышками подобно тем, какими аскеты описывают божественные откровения.

Драгоценные камни, огромные и маленькие, – повсюду: зеленые, фиолетовые, кристально-прозрачные, янтарные и желтоватые – ныне уставший арабский путешественник воскликнул бы от восторга, заговорил бы о рае земном! – и все усыпано ими так, что не видно серости под ногами, так, что своды пещеры, кажется, касаются самого неба. Чудесная сокровищница в глубинах. Клад, предназначенный – сомнений нет – не для людей.

Но все эти чудеса и богатства меркли по сравнению с тем, во что Баалатон впился взглядом.

Огромный красный Драконий Камень – с ладонь размером – сверкал хищным блеском граната.

Нечто витавшее в воздухе, неуловимое, но ощутимое – на коже, языке, в голове, – заставляло нервничать и действовать быстро; одно из предчувствий, редко подводящих.

Баалатон ринулся к Драконьему Камню, раскидывая ногами другие драгоценности – рядом с грандиозной находкой они казались дешевыми стекляшками для тех, кто не может позволить себе подлинной гедонистической роскоши египетских и финикийских мастеров. Чуть ли не нырнув в кучу самоцветов, Баалатон схватил Драконий Камень – и целый миг, как загипнотизированный, наслаждался блеском; в гранях, словно уже обработанных умельцем, на свету проступали алые жилки.