Прах имени его - страница 16

Там почивает сам бог, распростертый в томлении тела.

И, окружив божество, подражая обличиям разным,

Всё сновиденья лежат, и столько их, сколько колосьев

На поле, листьев в лесу иль песка, нанесенного морем.

Метаморфозы

Шестьдесят, тридцать, шесть…

Морской ветер обдувал постаревшее, грубое, угловатое лицо, и он хотел улыбаться – хотел, но не позволял себе ни при этих, ни при каких бы то ни было других обстоятельствах. Моряки, купцы, контрабандисты, путешественники – словом, все, кто очутился на борту торгового корабля, – смотрели на него с ужасом и, как он замечал, отвращением, старались избегать взгляда глаза в глаза и попадали в ловушку – щурились от бронзового блеска, ужасаясь сильнее.

Медаль на его доспехе – крашеная коричневая кожа и металлические пластины – многих пугала больше него самого.

Бронзовая медаль скалилась ликом Медузы Горгоны.

Военный трибун Квинт Ка́ссий Куллео́н не любил море: не понимал, как можно уверенно чувствовать себя там, где под ногами – лишь шаткие доски, а не надежная земля. Морем путешествовал несколько раз – конечно, не во время военных походов, – и всегда разочаровывался. Пока остальные жадно вкушали красоту лиловых закатов, слушали гипнотическую, будто Сомном[24] благословенную колыбельную волн, жадно искали огни Кастора и Поллукса[25] в ночи и молились своим богам в разбушевавшуюся грозу, Куллеон считал.

Шестьдесят, тридцать, шесть…

Эти числа преследовали его всю жизнь.

Когда корабль наконец причалил и все спустились на жаркий песок, Куллеон молча развернулся и пошел своей дорогой – взял только верблюда. Почувствовал, как остальные выдохнули, – услышал их шепотки за спиной: о лысой голове, о грубых руках, о жуткой медали, об огромном шраме, скрытом черной витиеватой татуировкой дракона, ползущего над глазом. Проходимцы на корабле напоминали Куллеону собственных легионеров; легионеров, за спиной прозвавших его «Подай другую!» – так часто он порол их высушенными виноградными лозами. Пороть было за что.

За разговоры за спиной – в том числе.

И вот теперь он здесь, на чужой земле, без войска. Куллеон удивлялся – не думал, что будет так странно и непривычно.

Какими бы ни были его легионеры, с каким бы кровожадным врагом ни сражались, как бы ни расслаблялись, вновь увидав пышные формы римских дев, – на чужой земле они оставались воинами. И Куллеон – тоже. Там, где ступала его нога, где развевался на ветру пурпурный плащ, разворачивались лагеря – прочные и практически неприступные, пусть и временные. Костры и бараки – римские знамения.

А теперь он один, здесь, в стране Медных Барабанов, прославленной молвой: шлем, привязанный ремешком, болтается на поясе, оба меча – прямой римский и изогнутый персидский ensis falcatus[26] – в ножнах. Даже пурпур плаща словно меркнет на обжигающем солнце.

Куллеон сделал глоток из терракотовой фляги. Обернулся – берег далеко. Значит, цель близко.

Ему сказали, что времена меняются, – он и сам прекрасно понимал; ему сказали, что пора искать новые рычаги влияния: век воинов наступит вновь, и боги, как встарь, оденутся в кровавые тоги, и загремят их голоса, подобно латам, и смех их медом зальет поля благородных битв – слышите, слышите, они рокочут над смертью противников! Да, век великих жертв, где на весах отмерено и зрелищ, и хле́ба, обязательно наступит – надо лишь переждать век перемен и открытий, короткий, но необходимый, век путешественников и изобретателей, подобных печальному Дедалу и его сыну. Пока остальные ждут, ему, Куллеону, надо готовиться.