Прах имени его - страница 17

Особенно после того, что случилось.

Куллеон готов был переждать, пройти через такие незнакомые – после многих лет сражений – времена. Но не готов был забыть случившееся. Может, и не согласился бы отправиться сюда, в страну Медных Барабанов, но всегда выполнял приказы, даже полудружеские, от строгого брата по оружию, ставшего консулом; знавшего, видевшего и чувствовавшего то же, что и сам Куллеон.

Шестьдесят, тридцать, шесть…

Шестьдесят центурий. Тридцать манипул. Шесть военных трибунов. Один легион. И один Рим.

В пещере царили сырость и темнота; факел Куллеон с собой взял – стрекочущее пламя прожигало лоскутки мрака, пока он, держа руку на мече, спускался глубже.

Когда впереди вспыхнули драгоценности, Куллеон прищурился. Быстро открыл глаза и, перед тем как оно, шипя и извиваясь, вылезло из глубины, успел увидеть среди искрящейся роскоши, не снившейся даже почтенным римским аристократам и их женам-матронам, обглоданные кости.

Когда оно предстало во весь огромный рост, Куллеон не удержался. Незаметно ухмыльнулся. А змей с клыкастой пастью, хоботом, ушами и бивнями слона, со сдвоенными зрачками, пылающими четырьмя рубинами хищно-гранатового цвета, зашипел, изучая того, кто его потревожил. Когда Куллеон обнажил меч – прямой, римский, – тварь не шелохнулась.

Он знал, кого встретит, – потому его и отправили сюда, сказав: «Если чудовище реально, убей его; если пожелаешь, попробуй сделать из народа Медных Барабанов союзников. Не военных, но торговых – это сейчас важнее. Мы должны перекрыть дыхание гордецам-пунийцам и поблекшим правителям Востока, должны лишить их живительного звона монет. Поступай как знаешь, но добейся цели».

Истории об этой твари – Гру́тсланге – долетали до Куллеона перевернутыми вверх дном отражениями кривого зеркала: сплошь переиначенные пересказы со слов других, которые, в свою очередь, переложили байку еще раньше, чтобы стало страшнее и интереснее. Никто не воспринимал истории всерьез – как можно понять что-то на языке Медных Барабанов, чтобы рассказать остальным? – да и самого змея ни один купец, возбужденно махавший руками и захлебывавшийся собственным враньем, не видел вживую. Описания разнились.

Да, Куллеон знал, что встретит здесь Грутсланга.

Но совершенно не знал, что тот умеет говорить.

– Убери свой меч, римлянин, – раздался голос прямо в голове у Куллеона – древний, что шелест папирусов в покинутых ныне храмах. – Ты пришел разыскивать союзников.

– Не указывай, что мне делать, тварь, – прозвучало ровно, спокойно, как и всегда: срывался Куллеон редко, кричал не чтобы выплеснуть эмоции – чтобы быть услышанным в железном стоне битвы, пронзительней которого только одно – крик роженицы. – Ты не Сенат и не народ Рима!

На миг показалось, что Грутсланг засмеялся, – шипение переросло будто бы в звуки флейты, стало мелодичным.

– Подумай сам, римлянин. – Грутсланг опустил морду так низко, что раздвоенный язык чуть ли не касался лица Куллеона. Тот крепче схватился за меч. – Подумай сам, какой союз несет больше пользы: ты человек войны, не торговли. Ты знаешь, какие проблемы есть у твоего Сената и твоего народа – и какие могут возникнуть.

Склизкое тело Грутсланга вновь изогнулось.

– Я пришел не для переговоров, – осклабился Куллеон.

– Он забрал ее у меня, – будто потеряв нить разговора, вдруг прошипел Грутсланг. – И прихватил с собой Камень. Всегда тащат диковинки в свое гнездо, гордые и наглые… Ты ведь понимаешь, о чем я. Чувствуешь.