Прах имени его - страница 19

И Куллеон увидел. Не сумел поверить. То, что Грутсланг явил ему… определяло все. От блеска драгоценных камней кружилась голова. Стал считать.

Шестьдесят, тридцать, шесть…

Конечно, это ради его народа. Конечно, он, прошедший через все тридцать три военных несчастья, знает, что для его народа необходимо, получше аристократов в длинных тогах, только в вине находящих ясность мысли и остроту языка. Они не видят дальше собственного носа, а он смотрит на десятилетия вперед. И потому неважно, какой ценой, но…

Карфаген должен быть разрушен.

– Господин, что это? Точнее, простите, – кто это?

– Сам пока не знаю. Хочешь придумать ей имя?

Рабыни, смуглые и хрупкие восточные красавицы, знавшие самые страшные секреты наслаждения – те, где смерть сплетается со страстью, – давно не удивляли карфагенян, разве что нищих. Но эта дикарка привлекала внимание еще до того, как Баалатон объявил, что забрал ее из страны Медных Барабанов. Анвар удивлялся больше остальных, так и сказал: не привык видеть в доме господина женщин, разве только врачевательницу Фиву; она – на особом счету.

Дикарка привлекала внимание. Почти всегда – недоброе.

Едва вернувшись на корабль, довольный запыхавшийся Баалатон тут же затребовал прочную веревку и связал дикарку по рукам и ногам, пока другие с любопытством рассматривали ее, словно ручную обезьянку. Если миг назад спутники собирались потешаться над Баалатоном, бросившим золотой песок – забрали себе, чего же добру пропадать, – то теперь обо всем позабыли, и сам Баалатон потешался над ними. Весь обратный путь торговцы и путешественники скользили по дикарке взглядами и расспрашивали Баалатона: откуда? Как, действительно та самая? Из народа Медных Барабанов? Такая бледная кожа…

Дикарка и правда была бледной, не считая нескольких темных пятен на лопатках и бедрах. Наряд – совсем простой, только юбка, ожерелье из красных камушков да прикрывающая грудь ткань, – притягивал еще больше взглядов. Если же кто-то не отворачивался и не смотрел только на полуобнаженную грудь, если задерживал внимание на хрупком лице, то вскоре вздрагивал, видя сдвоенный зрачок правого глаза – как у трибаллов и иллириев, что насылают ненастья, презренно взглянув на человека или животное[28]. Баалатон усмехался: ждал, что, несмотря на этот изъян, его будут осаждать предложениями купить «заморскую обезьянку», предлагать взамен золотой песок или весь нераспроданный товар и давать честное слово рассчитаться сверх того на суше.

Не продал бы. Но на палубе держал специально.

Очнувшись, дикарка забегала глазами, но не произнесла ни слова, даже не вскрикнула, и Баалатон, кликнув двух крепких моряков, проследил, как ее отнесли в трюм и уложили на джутовые мешки, забитые товарами. Дикарка не вырывалась – только раз, сразу после пробуждения, будто еще не отойдя ото сна, беспомощно дернулась.

Корабль зашел в квадратную торговую гавань Карфагена. Баалатон развязал дикарке ноги. Поймав удивленный взгляд, сказал:

– Мне плевать, понимаешь ты меня или нет, но пойдешь сама. Не собираюсь тебя больше таскать. Ясно?

То ли поняла, то ли догадалась – Баалатон не стал разбираться. Но показалось, что дикарка еле заметно кивнула.

Пока шли через город к дому – Баалатон специально провел ее через рынок, крепко держа за руку, – их не стесняясь обсуждали: глазели, говорили в полный голос, а не как обычно, перешептываясь по углам, сплетничая в винном дурмане. Баалатону казалось, будто он – герой легенд и сказаний, несущий военный трофей, голову чудовища, золотые яблоки или долгожданное пламя; о нем обязательно сложат хвалебные песни, поэты и льстецы растекутся красноречием по пергаментам, а он будет чувствовать все тот же причудливый фантомный вкус на губах, что и сейчас; так, понял вдруг, ведь ощущается первый глоток славы – сладкий и чересчур крепкий.