Так что Колоска, принимая в себя грязных вонючих крестьян из Правека и окрестностей, сама становилась ими. Бывала пьяна точно так же, как они. Так же, как они, напугана войной. Так же, как они, возбуждена. Мало того, принимая их в себя в кустах за трактиром, Колоска брала в себя их жен и детей, их душные и провонявшие деревянные лачуги вокруг Жучиной Горки. В некотором смысле она вбирала в себя целую деревню, каждую деревенскую боль и каждую надежду.
Вот какие университеты были у Колоски. Ее дипломом стал растущий живот.
О судьбе Колоски узнала Помещица Попельская и велела привести ее во дворец. Посмотрела на этот большой живот.
– Тебе вот-вот рожать. Как ты собираешься со всем этим справляться? Я научу тебя шить и готовить. Или будешь работать в прачечной. Кто знает, если все хорошо сложится, сможешь оставить себе ребенка.
Но когда Помещица увидела чужой, бесстыдный взгляд девушки, смело блуждающий по картинам, мебели и обоям, она заколебалась. Когда же этот взгляд соскользнул на невинные лица ее сыновей и дочки, она изменила тон.
– Долгом нашим является помогать в нужде ближнему своему. Но ближний сам должен хотеть этой помощи. Я как раз занимаюсь такой помощью. На моем попечении приют в Ешкотлях. Можешь отдать туда ребенка, там чисто и очень мило.
Слово «приют» приковало внимание Колоски. Она посмотрела на Помещицу. Пани Попельская собралась с духом и решительно продолжила:
– Я раздаю одежду и еду в голодную пору перед новью… Люди не хотят тебя здесь! Ты несешь хаос и разнузданность нравов. Ты плохо себя ведешь. Тебе нужно отсюда уйти.
– А разве мне нельзя быть там, где я хочу?
– Это все мое, это мои земли и леса.
Колоска обнажила в широкой улыбке свои белые зубы.
– Все твое? Ты бедная, маленькая, убогая сука…
Лицо Помещицы Попельской застыло.
– Прочь, – произнесла она замороженным голосом.
Колоска развернулась, и было слышно, как ее босые ступни шлепают по паркету.
– Курва, – бросила ей Франиха, дворцовая уборщица, муж которой летом помешался на Колоске, и ударила девушку по лицу.
Когда Колоска, пошатываясь, брела по гравию подъездной дороги, вдогонку ей свистели плотники на крыше. Тогда она задрала юбку и показала им голый зад.
За парком приостановилась и на минуту призадумалась, куда идти дальше.
Справа от нее были Ешкотли, слева – лес. Ее потянуло в лес. Как только она вошла в гущу деревьев, то почувствовала, что все пахнет иначе: сильнее и отчетливее. Она отправилась в сторону заброшенного дома на Выдымаче, где иногда ночевала. Дом этот был тем, что осталось от какого-то сгоревшего поселения, сейчас его обступал лес. Опухшие от тяжести и зноя ноги не чувствовали жестких шишек. Около реки Колоску пронзила первая, разлившаяся внутри, чужая для тела боль. Постепенно ее начала охватывать паника. «Я умру, сейчас я умру, потому что никого нет, кто мог бы мне помочь», – думала она с ужасом. Она остановилась посередине Черной и поняла, что не сделает дальше ни шагу. Холодная вода омывала ее ноги и низ живота. Из реки она увидела зайца, который тут же спрятался в папоротнике. Она позавидовала ему. Увидела рыбу, петляющую между корнями дерева. И позавидовала ей. Увидела ящерицу, которая заползла под камень. И тоже ей позавидовала. Снова почувствовала боль, на этот раз еще сильнее, еще страшнее. «Я умру, – подумала, – сейчас я просто умру. Начну рожать, и никто мне не поможет». Хотела прилечь в папоротниках у реки, потому что ей нужны были холод и темнота, но, вопреки требованиям тела, пошла дальше. Боль вернулась в третий раз, и Колоска уже знала, что ей осталось недолго.
