Оно других превыше всех.
Но верой искренней, сердечной
Сей инок переборет грех
Земных стремлений и потех. —
Так настоятель думал. Впрочем,
Саровский инок молодой
Отнёсся к этому не очень,
Чтоб с пониманьем и душой.
Он после пострига подходит
К Иосифу и перед ним
Сомненьем делится своим:
«Отец! На что это походит?
Какой я, право, Серафим!
Во мне грехов, как рыбы в море».
А тот в ответ: «Уразумей.
Тут, право, никакого горя.
Он настоятель. С ним не спорят.
Ему, конечно же, видней».
* * *
Иеродьякона такого
Саров пока ещё не знал.
У Серафима, что ни слово,
То воплощённый идеал.
И если Божии реченья
На службах он произносил,
То было столько в них свеченья,
И столько благодатных сил,
Что сердце млело от восторга,
Воспринимая всё вокруг,
Как будто солнце в час восхода
Лучисто засияет вдруг.
Пахомий, да и все другие
Любили вместе с ним служить
По воскресеньям литургии.
Удачней не могло и быть.
Но как-то промах приключился.
Иеродьякон на амвон
Ступил, уже приноровился
Читать молитву, – только он,
Забыв слова, остановился,
И то ли возглас, то ли стон
Монахи в храме услыхали.
В момент дьячок и пономарь
Под локти Серафима взяли
И отвели его в алтарь.
Уж литургия отзвучала,
Давно монахи разошлись.
А он сидел. Как будто жизнь
Ушла. Её как не бывало.
Вновь за пустынника молись,
Как в дни былые, настоятель!
И на коленях перед ним
Пахомий шепчет: «Мой Создатель!
Как бы опять наш Серафим
Не занемог». Но вдруг очнулся
Иеродьякон: «Ах, отец!
Не думай, что я сбился с курса
И что я больше не пловец.
Я нынче увидал такое,
Что после этого, как знать,
Мне, может, прежнего покоя
До самой смерти не видать.
Необъяснимое сиянье
Вдруг переполнило придел.
Церковное исчезло зданье,
Лишь дивный хор небесный пел.
И вот при всей почётной свите
От наших западных ворот
Идёт по воздуху Спаситель,
Как шёл по кручам бурных вод.
Благословил нас всех, прекрасный
Душой, и телом, и лицом,
И в образ свой иконостасный
Вошёл, как люди входят в дом.
Я раньше ангельское пенье
Здесь слышал. Видно, неспроста.
А нынче новое явленье —
Живого Господа Христа…»
Пахомий с трепетом великим
Внимал признанью чернеца.
Потом сказал, светлея ликом:
«Об этом помни до конца.
Но больше никому ни слова.
Что было – только лишь для нас» …
Он в этот день родился снова.
Уже, считайте, в пятый раз.
* * *
И в сане иеромонаха
Он оставался сам собой.
Без сожаления и страха
Он душу возносил на плаху,
С грехами вёл смертельный бой.
Казалось, всё по монастырским
Вершилось нормам. Чуть рассвет
По кронам пробегал остылым,
А сна уж и в помине нет.
Насельник начинал молиться,
Потом спешил на службу в храм,
И вновь старался удалиться
К своим молитвенным трудам.
И вряд ли кто-то в Божьем доме
В те вечера предполагал,
Что он обитель покидал.
И лишь Иосиф да Пахомий
Об этом знали. Покрывал
Округу сумрак. И в чащобы
Спешил пустынник, чтобы там
Быть в одиночестве и чтобы
Отдать всего себя словам,
Чистосердечным просьбам к Богу
Грехи бессчётные простить,
Вести тропой к Его порогу
И к вечной жизни приобщить.
Как хорошо в тиши молиться,
Гореть душою до утра!
Но вот уже рассвет струится,
И в монастырь идти пора.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Я в предыдущем отступленье
Поведал вам, душой скорбя,
Про все земные поколенья,
Но в большей мере – про себя.
Мы все виновны перед Богом
За то, что в суете страстей
Идём по призрачным дорогам
В гордыне призрачной своей.
А я виновен бесконечно.
Пусть не великий, но поэт,
Иду в неведомую вечность
Того, Кто подарил нам свет.
Но ведь поэт пророк немного
