Предчувствие и действительность - страница 10

– Одному мне дано делать, писать, – сказал Фабер, когда он закончил читать. – Быть поэтичным и быть поэтом, – продолжал он, – это разные вещи, и о них можно говорить все, что угодно. В последней из них, как признает даже наш великий мастер Гете, всегда присутствует какая-то ловкость рук, хождение по канату и т. д.

– Это не тот случай, – серьезно и уверенно сказал Фридрих, – а если бы это было так, то я бы никогда не стал писать стихи. Как же вы хотите, чтобы люди уважали ваши произведения, проникались ими и верили им, если вы сами не верите в то, о чем пишете красивыми словами, к тому же искусственными мыслями пытаетесь перехитрить Бога и людей? Это тщеславная и бесполезная игра, вам это не поможет, потому что в этом нет глубины и величия, которые свойственны простому сердцу. Правду говорят, что это все равно, что дать кинжал, против божественной поэзии в руки дьяволу подлости, который всегда начеку и высматривает жертву в толпе. Где же должны найти прибежище правильные, простые обычаи, верные поступки, прекрасная любовь, немецкая честь и вся прежняя великолепная красота, если их рыцари – поэты, не выполняют этот поистине честный, искренний долг, как и подобает рыцарю? Что я особенно ненавижу до смерти, так это те вечные жалобы, которые слезливыми сонетами пытаются вернуть нас в старые добрые времена и, как вспыхнувшая солома, ни плохие не уничтожают, ни хорошие не согревают. Ибо как мало людей, у которых сердца разрываются, оттого, что все происходит так глупо, и если у меня не хватает смелости быть лучше своего времени, то я должен просто перестать жаловаться, потому что нет времени на осуждение плохого. Святые мученики, вот пример для подражания! Они во весь голос исповедовались своему Спасителю, бросались в пламя смерти с воздетыми руками – это настоящие братья поэта, и он должен следовать их примеру; ибо они выражали вечный Дух Божий на земле делами, так пусть поэт искренно возвещает и прославляет Имя Его в сложные враждебные времена правильными словами и божественными мыслями. Толпа, интересы которой сосредоточены только на мирских вещах, рассеянная и вялая, сидит, сгорбившись и, будучи слепой, греется снаружи под теплыми солнечными лучами и наивно тянется к вечному свету, которого она никогда не увидит. Поэт в одиночестве открывает свои прекрасные глаза; со смирением и радостью смотрит на небо и землю, изумляясь сам, и сердце его открыто природе, ее буйству, и он воспевает мир, который, как картина Мемнона, полная немого смысла, снова и снова откликается на зов, когда Аврора соединяется с поэтом родственными лучами.

Леонтин радостно обнял графа.

– Красиво, особенно красиво сказано в конце, – сказал Фабер и горячо пожал ему руку.

«Оба они так не считают. Никто из них меня не поддерживает в душе» – с грустью думал Фридрих.

Между тем становилось уже темно. Вечерняя звезда сверкнула в небе, осветив лес. Потом их разговор был прерван забавным образом. Маленькая Мари, которая утром пела с охотником на лугу, была одета как мальчик – охотник. Охотники преследовали ее по лугу, но поймать ее не удавалось, поскольку, по ее словам, от них пахло табачным дымом. Наконец, она прошла мимо стола, как испуганный олень. Леонтин поймал ее и посади себе на колени. Он откинул волосы с ее оживленных глаз и дал ей выпить из своего стакана. Она много пила и скоро стала необыкновенно разговорчивой, так что все были в восторге от ее живости. Леонтин стал делать намеки на ее спальню и другие легкомысленные замечания, а когда он наконец поцеловал ее, она обхватила его шею обеими руками. Вся эта игра причиняла Фридриху столько же боли, сколько Фаберу удовольствия, и он громко говорил о соблазнах. Мари спрыгнула с колен Леонтина, озорными глазами посмотрела на всех, пожелала всем спокойной ночи и прыгнула в дом охотника. Леонтин с улыбкой подал Фридриху руку, и все трое отправились отдыхать. Уходя, Фабер сказал, что душа его сегодня настолько проснулась, что ему захотелось продолжать работу над начатым великим стихотворением до поздней ночи. Когда Фридрих пришел в свою спальню, он некоторое время стоял у открытого окна. С другой стороны замка одинокий свет мерцал из комнаты Фабера. Трудолюбие Фабера тронуло графа, и в эту минуту он показался ему высшим существом.