Предчувствие и действительность - страница 9



Вечером Леонтин, Фридрих и Фабер сидели вместе под открытым небом за столиком, который стоял на лужайке перед охотничьим домиком и мирно ужинали. Закат сиял, просвечивая через верхушки елового леса, который окружал лужайку. Вино развязало им языки, и они разговаривали как старые добрые приятели.

– Вот это и есть настоящая жизнь поэта, господин Фабер! – довольно произнес Фридрих.

– Абсолютно с Вами согласен, – несколько патетически произнес Фабер. – Я часто слышу, как смешивают жизнь и поэзию.

– Да, да, добрейший, господин Фабер, – перебил его Леонтин, для которого любой серьезный дискурс о поэзии был как нож в сердце, потому что он в этом ничего не понимал. Он имел обыкновение вклиниваться в разговор с шутками, беспечной болтовней, вот и сейчас, перебивая собеседников, он продолжал:

– Вы так все запутываете своим словоблудием, что, под конец сам себя уже не понимаешь. Я когда-то на полном серьезе верил, что я – душа мира, теперь я не знаю, есть ли у меня душа или наоборот. Но жизнь, мой дорогой господин Фабер, с ее красочными картинами предстает поэту, как бесконечная необозримая иероглифическая книга, переведенная с неизвестного, давно утраченного исходного языка. Из века в век сидят и читают эту книгу без устали самые честные, добродушные дураки и поэты этого мира. Но старые чудесные шифры, толкующие слова, утеряны, а ветер так быстро развевает по воздуху и спутывает листы великой книги, что глаза не успевают их прочитать.

Фридрих с удивлением посмотрел на Леонтина, ведь в его словах было что-то серьезное; Фабер, однако, для которого Леонтин, казалось, говорил слишком быстро, спокойно возобновил свою прежнюю речь:

– Вы считаете поэзию очень легким делом, потому что она как бы сама собой льется из-под пера, но никому не приходит в голову думать о ней, как о ребенке: может быть уже много лет его образ витает в воздухе, затем питается и формируется в утробе матери с радостями и болью, прежде чем приветствует радостный дневной свет из тихого дома.

– Это скучный ребенок, – бодро перебил его Леонтин, – если б я был той самой беременной женщиной, как вы изволили сказать, я бы рассмеялся, как Филина* перед зеркалом (речь идет о произведении Гёте «Вильгельм Мейстер» – прим. переводчика), прежде, чем на меня сошли бы первые строки.

Тут он заметил стопку бумаг, которая торчала из кармана сюртука Фабера. На одном из листов была надпись: «К немцам». Леонтин попросил его прочитать это сочинение. Фабер достал его и прочел. В стихотворении говорилось о смертельно раненом рыцаре, который обратился к врагам немецкого народа с вызовом. И Леонтин, и Фридрих удивились мастерству изложения и глубине мысли этого романса и были от него в восторге. Кто мог бы поверить, что господин Фабер написал этот романс в то самое время, когда он бежал, чтобы его не заставили пойти на войну против французов? Тогда Фабер взял в руки еще один листок и прочел им стихотворение, в котором он представил себя самого в высшей степени комическом образе, в некоей трусливой метафоре, в которой среди смешных шуток, сквозила глубокая серьезность, с примесью благочестия в глазах, которые смотрели спокойно и трогательно. Каждое слово этого стихотворения проходило в молчании через сердце Фридриха. Теперь ему вдруг стало ясно, почему столько позиций и взглядов в сочинениях Фабера остались ему совершенно чужды.