Раньше Лиза никогда не смотрела телевизор. Это занятие не вызывало у нее ничего, кроме презрения. «Это же дерьмо! – орала она, заглядывая в рекреационную. – Вы и так почти как роботы. А от телевизора вам становится только хуже». Иногда она выключала телевизор, становилась перед экраном и ждала, пока кто-нибудь осмелится подойти и включить его. Но основная телевизионная аудитория – это кататоники и страдающие от депрессии, которые и так передвигались неохотно. Через пять минут – а примерно столько Лиза могла простоять на одном месте – она уже переключалась на что-то другое, а как только в поле зрения появлялась дежурная сестра, Лиза снова включала телевизор.
Поскольку в течение двух лет, проведенных с нами здесь, Лиза совершенно не спала, медсестры перестали отправлять ее по вечерам спать. Вместо этого она садилась на собственный стул в коридоре – точно такой же, как у ее ночных сестер, – и занималась своими ногтями до утра. У Лизы получалось отменное какао, и в три часа ночи она варила его для дежурных медсестер и всех тех, кто не спал. Ночью она была поспокойнее.
– Лиза, а почему по ночам ты не носишься и не вопишь? – спросила я ее однажды.
– Мне тоже нужен отдых, – ответила она. – Я не сплю, но это еще не значит, что я не отдыхаю.
Лиза всегда знала, что ей нужно. Например, она говорила: «Мне нужно отдохнуть от этого места». И сбегала. Когда она возвращалась, мы расспрашивали ее о том, каково там, снаружи.
– Тот мир жесток, – отвечала она. Она, как правило, была даже немного рада вернуться в больницу. – Ради тебя никто и пальцем не пошевелит.
В этот раз она вообще ничего не говорила, а все свое время проводила, уткнувшись в телевизор. Она смотрела все подряд: проповеди, настроечную таблицу, ночные ток-шоу и утренние новости. Ее стул в коридоре пустовал, и все остались без какао.
– Ей что-то прописали? – спросила я как-то у дежурной.
– Ты же прекрасно знаешь, что мы не можем обсуждать курс лечения с пациентами, – ответила та.
Тогда я спросила у старшей сестры. Я ее знала еще с тех времен, когда она была обычной медсестрой. Но ответила она так, будто всегда была старшей.
– Мы не имеем права обсуждать курс лечения, ты же в курсе.
– Да какие тут могут быть вопросы? – возмутилась Джорджина. – Конечно, чем-то ее пичкают. Она ж совершенно обдолбанная.
– Но ходит же она вполне нормально, – не согласилась Синтия.
– А я – нет, – встряла Полли.
Она и правда раньше ходила, волоча ноги и выставив руки вперед, ее красно-белые кисти при этом безвольно свисали. Холодные простыни не помогали, она так и кричала по ночам, пока ее не посадили на какие-то таблетки.
– Но не все время, – заметила я. – В самом начале нового курса лечения ты ходила совершенно нормально.
– А вот теперь – нет, – ответила она и принялась разглядывать свои ладони.
Я спросила Лизу, дают ли ей что-нибудь, но она даже не посмотрела на меня.
Так у нас прошел месяц, а то и два. Лиза сидела с кататониками перед телевизором, Полли шаталась как зомби, Синтия плакала после электрошока («Мне не плохо, – объясняла она мне. – Просто не могу удержаться от слез»), а мы с Джорджиной проводили время в нашей двухместной палате. Нас считали самыми здоровыми.
С наступлением весны Лиза стала проводить чуть меньше времени перед телевизором. Вместо этого она начала засиживаться в туалете, но это была хоть какая-то перемена.
– Что она там делает? – спросила я как-то у дежурной сестры.
