Размышляя таким образом, Гастон направлялся к улице Ружемон. Он знал, что его дядя обычно возвращался домой к четырём часам дня, и очень хотел его увидеть в этот день. Когда нас переполняют эмоции, мы, обычно, испытываем потребность излить душу другу… И месье Роже Дарки, судья-следователь в Суде Сены, готовился принять по-дружески своего племянника Гастона, сердце которого было переполнено эмоциями. Воспоминания о Берте Меркантур целиком заполняли его душу, в которой не осталось больше места для мимолётных фантазий, и Гастон понимал, что чувство, которое он вначале принял за фантазию, было началом прекрасной большой любви.
Дядя Роже жил в принадлежащем ему особняке, ведя холостяцкую жизнь, походившую на аналогичную холостяцкую жизнь его племянника, но только, если можно так сказать, со знаком плюс… со светлой, правильной стороны этого бытия. Особняк его был столь же неплох, как и у его племянника, и даже в чём-то лучше, ведь он любил и ценил, равно как и Гастон, общество женщин, но только посещал он общество приличных дам, и хотя жил на широкую ногу, умудрялся не проедать в тоже время, как Гастон, свой основной капитал, и даже приумножать его.
Роже Дарки пошёл служить в магистратуру, следуя традициям своей семьи, и был, разумеется, одним из наиболее умных и успешных судей парижской магистратуры. Никто не мог сравниться с ним в искусстве распутывать самые запутанные дела. У него был ясный и трезвый ум, прекрасная память, чудесная проницательность, внезапная интуиция, рождавшая по настоящему гениальные мысли. Казалось, что он был создан богом специально для того, чтобы стать судьёй и следователем.
Месье Роже Дарки страстно любил деликатные поручения, которые всегда блистательно выполнял, проводя половину жизни в своём кабинете, но при этом он был судьёй только в рабочее время. Выйдя из служебного кабинета Роже Дарки снова становился светским человеком, весёлым компаньоном, радостным гостем, основательно знающим любимый им Париж, повидавшим достаточно подводных камней в жизни, чтобы оставаться снисходительным по отношению к потерпевшим в ней трагическое кораблекрушение.
И, при всех этих заслугах, в нём ещё по прежнему присутствовало этакое оригинальное зёрнышко, которое придавало его лицу и языку некий особенный вкус, ценимый многими уважаемыми в высшем свете Парижа лицами.
Гастон нашел дядю облачённым в легкомысленный короткий пиджак и просторные брюки… и погруженным буквально до ушей во вместительное кресло и курящего толстую кубинскую сигару.
Роже Дарки было сорок пять лет, но на вид ему не давали и тридцати пяти. Зубы в великолепном состоянии, ни одного седого волоска, живые глаза и менторский нос. Высокий, тонкий и сухой, с командным голосом, смягчённым хорошей улыбкой… и с коротко стриженой головой, как и подобает судье. Те, кто его не знал, принимали со стороны за морского офицера.
– Вот и ты, озорник, – сказал он, заметив Гастона. – Не хочешь ли ты гавану? Возьми в коробке. Мне доставили их сегодня из Лондона, и я нахожу, что они превосходны.
– Спасибо, мой любимый дядюшка, но у меня есть кое-что получше, – ответил племянник, вытаскивая из своего кармана изящный футляр, сделанный кожи модного коньячного цвета, родом из России с аккуратной уложенными в него коричневыми цилиндриками кохибы.
– Ты излишне высокомерен, мой дорогой. Кажется, ты вообразил, что только у тебя есть право первого выбора, потому что ты напрямую получаешь их из Гаваны, в то время как я… Ладно! Кажется, я уже отвлёкся от темы, ведь сейчас мне не приходится вести тяжбу в суде, а передо мной не господа адвокаты, а мой любимый племянник, месье Гастон Дарки! У меня есть только один вопрос к тебе. Крепко держись на ногах перед встречным залпом огня и приготовься к тому, чтобы получить такой нагоняй, какой тебе ещё не приходилось получать… Ах! Кажется, ты прекрасно знаешь, за что?! Ни за что не догадаешься… а я хочу тебе отвесить комплимент!
