Читать онлайн Евгений Угрюмов - Приглашение на казнь (парафраз)

Август, 2008 г

П Р И Г Л А Ш Е Н И Е Н А К А З Н Ь

(п а р а ф р а з)

Псевдоперсонажи в псевдоправдоподобной жизни.

«…иные же (песни древних славян) совсем не имеют смысла…

подобно некоторым Русским; нравятся одним согласием звуков и мягких слов, действуя только на слух и не представляя ничего разуму».

(Н.М.Карамзин, «ИГР»^>1)

Необходимое преуведомление или предуведомление, как хотите.

Одним из условий комфортного чтения является прочтение романа В.В. Набокова «Приглашение на казнь». Вторым условием является умение «отдаться задорной и причудливой игре», как ловко заметил автор задорной и причудливой игры в «Принцессе Брамбилле»… да, таков наш стиль! Наши стилистические (язык проглотишь!) особенности… тоже станут препятствовать вовлечению… но, без труда, как утверждает профессор Делаланд, не вытащишь рыбку из пруда (сомнительное утверждение; можно и без труда такое! отхапать; но нам, в нашем случае, это подходит, поэтому сомнения остаются за кадром; вообще-то «утверждение» – это, как стул в водевиле; русские не могут вовремя подставить стул, поэтому водевили у них всегда съезжают на мелодраму). Словом, с таким напутствием пускайся в путь. Комфортного чтения!

Первое отделение

«Итак – подбираемся к концу и вдруг, ни с того, ни с сего… Ещё несколько минут скорого чтения… и о… ужасно… Тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого гипса, картонные кирпичи, афиши, летела сухая мгла… Цинциннат пошёл… направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».

– И стало с вас, голубчик… чего только во сне не приснится. Будто вам голову там рубают!

Тюремщик Родион сел на край кровати, собрал в кулак бороду (рыжую), оглядываясь на дверь (тихонько), косясь на Цинцинната, на паука (э-э-э, тебе б только), снова на дверь, хриплым шёпотом: «Помилование… в газете, говорят, было… мол, то, да сё…»

Паук скользнул по солнечному лучу, спустился вниз и, держась ещё лапой, ногой, клешнёй, за липкий, туманом, свет, повис прямо перед Родионом, который, опустив и подперев прямо в рыжую бороду рукой голову, погрузился в молчание (задумался).

Помолчали. Подумали.

«Сообщаю… – тем же шёпотом сообщил Родион, – директор сказали… «пока не положено».

Снова молчат.

Паук – юродивый, нищий и попрошайка исподлобья сучит педипальпиками (да ты, небось, и не знаешь что такое педипальпики? Это вторая пара околоротовых придатков паукообразных, состоящая обыкновенно из основной части (pars basalis) и щупальцевидного придатка (pars palpalis). Функция этой конечности различна: у самцов-пауков она играет даже роль совокупительного аппарата; у скорпионов и телифонов она с клешнями; у сольпуг, она, подобно ножкам, служит для хождения; а у других играет ту же роль, что и щупальца насекомых).

Попрошайка сучит педипальпиками и частит лапками. Требует положенное. Пока Родион не поднимает на него глаза:

– Тебе-то… да…

На свете существует тридцать тысяч видов пауков, и стань я сейчас нашего сравнивать с теми оставшимися двадцатью девятью тысячами девятьсот девяносто девятью видами и плюс ещё девяносто девять процентов его собственного вида (если считать, что он, наш паучок, составляет один процент от своего вида… что вероятно)… Стань я производить этот скрупулёзный подсчёт, подмер, сличать цветовую гамму, размер педипальпиков, которыми наш герой влагает (герой он у нас! конечно, он! паучиха совсем другое дело, было бы), он влагает (приятно повторить такое слово дважды) своими педипальпиками влагает (трижды!) надежды и чаяния в лоно рождения и осуществления… стань я прохаживаться по истории мироздания, ходить за пятьдесят! миллионов лет до динозавров, потому что пауки живут уже триста миллионов лет и жили уже тогда, когда сам Брахма, похожий на паука, объемающего весь мир восемью руками, ногами и клешнями, плёл, источал из себя паутину и населял её… сначала пауками (потому что, кто был раньше?) Мойры, Норны, Парки, Мокуша – под стать им – великая богиня – паутину ткут – и Майя – великая Иллюзия – попадёшь в сеть… и всё!..

Вот-вот! Иллюзия!

«Смерть – это дверь, это всего лишь дыра, «да то, что сделали столяр и плотник», – сказал автор.

На самом деле это сказал второй Цинциннат, а первый сказал: «смерть никак не связана с внежизненной областью…».

А Арахна?.. – это уже выдумка – это люди – и нам это ближе. Арахна ближе потому, что мы и сами богоборцы… Кто не знает, что люди разделяются на богоищущих, боголюбцев и богоборцев? Так вот – стань я всё это проделывать сейчас (а я бы, пожалуй – пожалуйста!), перед, как говорят, изумлённым взглядом читателя, перед вопрошающими: «Причём здесь?.. К чему?..» Но это дальше! Сказать только надо, что у нашего паука тело было не плюшевое и ножки не пружинковые – всё было настоящее, и в силу своего особого положения: «официальный друг заключённых» – знал он все тайны, правильнее сказать, тайны всех тюремных стен, потолков и решёток; хотя, кто его знает? – сейчас настоящее, а вечером одни пружинки да опилки в бархатном животе или сейчас опилки, а вечером… Смешно!.. Такой вот – валет! – сказал бы тюремщик Родион. Но это дальше. Не всё сразу. Понемножку. Дальше.

И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Ещё неясно, – как сказано, – различал…

– Тебе-то… да… – сказал Родион пауку, – мне же за это достанется… уф-ф… – Цинциннату, указывая глазом на паука: – Такой вот – валет! – сказал-таки. Снова пауку: – В последний момент… – и снова шёпотом и большим пальцем с нажимом (жирно так, размазав, как бабушка муху на стекле): – В пос-лед-ний мо-мент…

Помолчали ещё.

Ещё помолчав, теперь скороговоркой Цинциннату: «Нет! Вы, мой друг сердешный, сердешный, сердешный, – никак не мог затравить шипящую, – сверчок запешный… запешный… запешный… – снова не мог, – уф-ф-ф… Я понимаю… я ведь всё понимаю, даром, что я такой (оттянул бороду на резинке вниз, так что показался и снова исчез выбритый синий подбородок), я ведь тоже много чего… то, да сё… а они говорят: «помилование»… а я сам готов, говорю… уф-ф-ф… Вот на шест… шест… шест-тёрку – как гляди, не наглядишься, а девяткой, наоборот, возьмёт, да и обернётся…

И поползла крашеная («крашеная», подумал тот, второй Цинциннат, который ещё не открыл глаза, хоть уже тоже не спал), крашеная такая жаль-скорбь, боль и хворь закрасила щёки Родиона. По самом себе убивался, жалел и хворел Родион:

– Не получилось в жизни…

– Надвинулись серые, пресерые тучи…

– четыре, пять, шесть…

– покатились желваки по забрызганным жалью и скорбью щекам…

– в шесть лет он задушил кошку.

– Тоже ещё – Николай Васильевич! Смешно!

– Не потому что не любил кошек…

– Он любил кошек…

Родион продолжал:

– Качнулась напасть окаянная, будто запевка с воем, будто лозина тягучая…

– она предала его, – простодушное бесхитростное как у всех детей. – Они – предатели – он не любил предателей, предательство – большой грех – он отрубил ей хвост, но было мало. Он пробирался…

– Чавкающая испариной дня ночь, март, коты воют так, что… с других концов света сбегаются кошки…

(Художник Т. Родионова)

– Задушенную надо было закопать… он плакал… он плакал… всякая живая тварь плакала и плакала, и сбегалась, потому что март задурил всем нам голову и вывернул всех нас наизнанку; какая паутина!..

– «вольно летела дева», и «атлет навзничь лежал в воздухе»… – говорит автор. Легко ему говорить?

Сплошная Майя-Иллюзия! Театр какой-то! Ни капли разуму… кроваво всё, липко… всё вывернул наизнанку.

– Он боялся, – о себе в третьем лице, – замирал; цепенел; вдруг кто-то увидит; чуял (тогда он ещё мог замирать, цепенеть и чуять).

– Всё! Теперь ничего не осталось… ни пару, ни жару, ни пылу, ни жиру… осталось только так… чтоб иногда …

У него осталось только, чтоб разыгрывать «фальшиво-развязного оперного гуляку»… Вытравили, сделали так, что, как сказано, можно разрезательным или фруктовым ножом…

В шесть лет он задушил и закопал бесхвостую кошку. Нет, не так! В шесть лет он отрубил кошке хвост, задушил её и закопал; ночью, чтоб никто не видел. Смешно! Видели звёзды, и сверкала луна, и он, с тех пор, боялся звёзд, а потом не любил луну, поняв, что ей до нас нет никакого дела. Бесхвостую кошку задушил и закопал!

Цинциннат Ц. в халате, на кровати, сидит, согнувшись, облокотившись о колено. Цинциннат Ц. наблюдает как корчится, рождаясь, фраза… корчится, рожая, фраза, «вся фраза, – как сказано, – корчится, рожая псевдочеловеческое существо». С отвращением, нет! оттопырив губу, как столичный актёр на заезжего гаера (до сих пор в себе заглушал, не давал ходу), оттопырив губу, наблюдает Цинциннат Ц…

С другой стороны: так смотрит жертва на ломаку и кривляку палача. Жертва уже думает о том, о чём, как она думает, палач думать не может, она думает:

У вас там восемь вечера,

У вас там ещё вчера –

У нас же, пять часов утра

И мы прошли уже вчера.

Или думает:

У вас осень,

у нас лето.

У вас дождь,

у нас жара.

Вот такая

у нас с вами

Всепогодная

игра!

Или думает, что она уже на ступеньку (автор бы сказал, на измерение) ближе к блаженству; на то она уже и жертва; а палач: «Вот, – думает палач, – посмотрим сейчас кто ближе, кто дальше…» – думает сам себе глупый палач.

Цинциннат (с закрытыми глазами) пытается пробраться сквозь эти кόрчи, увидеть, пусть и псевдочеловеческий образ – тот, который не по-человечески жив, тот, который так, так чтоб… чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб была мечта, женщина, такая женщина, чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб никакая даже близко, даже рядом, как говорят… ну…

Блаженство с жизнью

можно ли сравнить?..

… это как кордебалет и кабриолет…

А потом чтоб предательство. Но! Пробуждение!

«…когда коленки-коленочки (похоже на баранки-бараночки – шутка)… когда всякая жилочка-веночка тянется, вянется, стучится, на волю просится… а тут… сно-ва…» – и Родион, не в силах пока, больше, разыгрывать заказанного (не заказного, а заказанного) гуляку, посажёного генерала, повернулся к пауку и, сбившись с трагического темпа, смахнув накатившуюся медленную слезу, медленно накатившую слезу, медленно, будто опуская занавес, смахнув, добавил: – Это как сани и бани, – и хрипло, может, как каторжник на каторге: -

И мчится тройка удалая

Колокольчик Динь, Динь, Динь…»

И всё это – с колокольчиком, Динь-Динь-Динем, с тройкой, вместе с тройкой в баньку! В холодную, под замок. Где иней на полочкѐ.

Эх, вы… кордебалет, кабриолет…

Родька был неторопливым и даже флегматичным мальчиком, но как все Родионы чувствителен, горд и памятлив. Мог постоять за себя. Больше всего в жизни он не любил предателей.

И ещё добавил тюремщик Родион вместе с рыжебородой улыбкой, но… лично пауку; может, это было: «Тебе-то… да…»

Паук понял (всякий понимает своё… всякий, как говорится, сверчок знай свой шесток, всякий, как говорится, кулик… картина, как говорится, до боли знакомая), паук понял, подтянулся акробатом в цирке на одной ноге к перекладине, крутанулся раз-второй, да так, что встрепенулся свет вокруг, и прыснул летучей искрой под самый купол, туда, где окно в решётке, и стены, и потолок сходятся, чтоб тишком друг другу… друг друга… друг на друге… друг с другом… друг о друге, друг о друга и друг против друга.

Родион встал медленно вслед, вынул из кармана коробку (послушав её ухом) с мухами, невесело, огненно-ры-же-бо-ро-до улыбаясь, развёл свободной рукой: «не-э, не так… тебе-то… да…» – и пошёл кормить.