– Как беден наш язык! Хочу и не могу! – вздохнул Головчинер.
Шанский кинул кость (упав на дискуссионный стол, соскользнула)
– Не накапливает ли искусство индивидуальные версии дешифровки? Объективное ведь всего лишь сумма субъективного!
– Вшивые о бане! – гоготнул Бызов.
– Постой, постой, шифр-содержание… вне формы, то бишь шифра, нет содержания, форма воплощает-выражает, о-о-о, – воспылал Шанский, – ты, друг Бызов, оказывается, законченный супермен-новатор, хотя крикливо прикидывался весь вечер закоснелым охранителем основ! Поскольку информационные структуры являются опорными не только в живой природе, кое-что рискну добавить к твоим догадкам. Как нас учили? – посмотрел на теоретика, – голограммы-невидимки терпеливо, в потенциальной готовности откликаться на прозрения художников, хранят контуры и свойства неведомого. Так? Почему бы образам искусства не опознавать и вылавливать содержания форм-голограмм из тайн пустоты и вместо лазера-микрофона транслировать хорал Неба…
– Ну-у-у, дружище Шанский играючи превзошёл безумствами мою скромненькую гипотезу, – гоготал Бызов.
– А что? Русский человек широк, его не сузить, не ограничить, ему в объективных законах природы тесно, ищет антинаучные лазейки в запредельность.
– Русский человек, в запредельность норовишь по израильской визе смыться?
– Хотя бы и так! – смеялся, радуясь, что удачно поддели, Шанский.
– Послушайте, Анатолий Львович, – встрепенулся Головчинер, – был у нас в «Физтехе» талантливейший теоретик-отступник, некто по имени Феликс Гаккель. Он уверовал в обратимость времени, с пеной у рта доказывал, что скорость света вовсе не предельная величина, Эйнштейну пенял за отвержение эфира. Отважного упрямца на учёных советах уламывали, нет и нет, в мировом эфире, кричал, находится потерянный недотёпой-Эйнштейном ключ к теории единого поля.
– Что-что, мировой эфир как структурированный информационный ресурс? – перебил Бызов, – мне бы с вашим теоретиком потолковать, обнаружатся, думаю, точки соприкосновения с волновой гипотезой… математически описывал биосферу и ноосферу? Волновые сигналы генов можно закоммутировать с информационными полями космоса…
– Между кем и кем коммуникация?
– Ну-у, куцее моё воображение рисует архив судеб, прошлых и будущих, эдакие небесные досье… генетическая коммуникация замыкается на том ли, ином досье.
– Во сне? – очнулась под общий смех Милка.
– Мы собиратели и творцы информации… почему творцы? Таково условие коммуникации – не сотворив, не передашь! Озарения, вещие сны – суть наводящие вопросы, подсказки космоса…
– Гаккелевские описания мирового эфира не для слабонервных математиков, чересчур фантастические допущения, – ритмично покачивал головой, прикрыв глаза, будто стихотворение читал, Головчинер, – а встретиться с Феликсом, Антон Леонтьевич, не получится, он эмигрировал, хлопнув дверью; непризнанному гению взбрело на ум, будто в свободном мире другие законы физики.
– Встретитесь, – обнадёживала Милка, – поедешь, Антошка, на научную конференцию, там свои гипотезы состыкуете.
– Этого никогда не будет!
– Антошка, разнервничался? Дай я тебя поцелую…
– И я, и я, – затараторили, потянулись к бызовским щекам Людочка с Таточкой.
– Меня никогда не выпустят! – капризно, как упрямый ребёнок, пробасил Бызов; похоже, вступил в полосу неудач.
– Гаккеля в сотворчестве с сионистской физикой обвинили, он в эфирной информации или в содержаниях ноосферы, если угодно, уловил переклички с магическими смыслами Торы, – подключился Шанский, – в Коктебеле референт ЦК по пьянке признался, что Гаккелевская крамола партийные верхи испугала, Политбюро порешило, не медля, выдворить… слыхали с кем Гаккель улетел?
