– С Нелли, – к Соснину заинтересованно повернулись Милка, Людочка с Таточкой, – ну да, Феликс Гаккель её последний муж.
– Последний? Ха-ха-ха.
– Виделся с ней?
– Справку об отсутствии финансовых претензий подписывал.
– По-прежнему хороша?
– Неотразима.
– И что её могло связать с этим плюгавым Феликсом?
– Любовь!
– Любовь, запряжённая в средство передвижения.
– Как Нельке завидую, – пропела Милка, – всегда знала, чего хотела, сама своей судьбой управляла.
– И добивалась своего!
– Время ей нипочём, не замечает.
– Напротив, всякую секунду использует.
– Кто озаботится мгновением, у того судьба ужасна и дом непрочен, – задумчиво предостерёг Головчинер.
– Подобьём бабки! Заблудились в знакомых сосенках, но если иронически в себя глянем, косо по сторонам посмотрим, то… – Бызов делал Шанскому с Сосниным козу.
– Куда идти? Даже запретные пути вытоптаны.
– Человека потеряли – вот и топчемся, куда без него?
– Куда глаза глядят, творческие пути неисповедимы. Раньше, конечно, гуманные ориентиры сбивали в единый строй, художники прописывали прогрессивно марширующим массам лошадиные дозы человеколюбия, но напоролись на гулаги-освенцимы. Пока затылки чесали, получили свежий приветик от красных кхмеров… кто бы не стал растерянно озираться?
Четверо неподвижно сидели за длинным столом, накрытым льняной белой скатертью, смотрели, не мигая, прямо в какую-то одну, видимую только им точку; свиные бесцветные глазки, скрюченные пальцы вцепились в зеркальца с отражениями подстаканников; центральное, взятое в латунную рамку зеркало оставалось пустым.
– Естественно, выплески глобального насилия уценили надежды – светлые горизонты заволоклись багровым туманом. И поменялись законы художественной вселенной, обрушился стиль как концентрированная вкусовая деспотия коллективного идеала. Стиль ориентировал духовные поиски, признаки стиля служили катехизисом, объединяли, и вот… в судорожном вытеснении изма измом, в сужавшихся промежутках между новациями зарождалось принципиально иное состояние культуры. Итак, картина мира, изменчивая в веках, но для всякого поколения художников вполне прочная и цельная, раздробилась.
– Кокнулось зеркало, – злорадствовал Бызов.
– Вот-вот, – ускорял колебания языка Шанский, – лови теперь своим осколочком необозримый мир, благо в цене растёт непредвзятый оригинальный взгляд… ещё бы, стиль по природе своей авторитарен, стилистика – демократична, ибо личностна, субъективна. И, – вопрошал Шанский, – что отличает развернувшуюся гонку идей-форм, в которой книги по непродолжительности жизни скоро начнут обгонять газеты? Ясно, – торопился, – терпимость, вполне мирное сосуществование индивидуальных стилистик, исподволь складывающихся в многомерную и объективную, благодаря интеграции множества субъективных взглядов, картину мира… а зов полноты вменяет вчитывание, всматривание в любую мелочь.
– Кто-кто вменяет?
– Всесильный бог деталей, – нашёлся Даниил Бенедиктович.
– И, – продолжил Шанский, – стилистика парадоксально рвётся к полистилистике, жадно втискивая в свой осколочек зеркала не только весь мир, но и отражения его, пойманные другими художниками, – странно укрупняясь, индивидуальный взгляд поглощает разные взгляды, одинокий голос – многоголосие.
– Мурыжат в «Неве» последнюю поэму Лейна?
– Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст, – автоматически забормотал Головчинер.
