Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия – если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.
Я угодил в тюрьму за очень простую вещь – убил двух уток на озере. Этого оказалось достаточно, чтобы на суде, где председательствовал сам восемнадцатилетний фон Везен, меня обвинили в том, что я хотел обречь несчастного владетеля на голодную смерть, ибо без этих двух уток вся продовольственная безопасность баронства шла псу под хвост. За столь опасное преступление меня заковали в кандалы, в сопровождении почетного караула из двенадцати человек препроводили в камеру и посадили на цепь.
В камере было тепло, но сыро и хоть глаз выколи – ни одного оконца. Условия мне не понравились. Ослабленным заклятьем жара я победил сырость, а долгое и нудное чтение заклинания Совы позволило нормально видеть даже в этой кромешной тьме.
Баланда, которую два раза в день доставлял тюремщик, по вкусу тоже не пришлась. Но сделать из нее что-нибудь стоящее одними пассами рук да чтением заклинаний я не мог. Пришлось прибегнуть к более изощренному способу – я вызывал крыс, убивал, разделывал и добавлял в баланду. Потом вызывал небесный огонь – в разумных пределах – и часок-полтора варил крысу на нем. Крысы были жирные, в тюремной похлебке имелись редька и лук, так что получалось весьма сносное варево. Возникла было проблема, куда девать крысиные отходы, – кости, шкурки и внутренности, – но я пошел по уже проверенному пути и просто сжигал их. На оставшийся пепел тюремщики внимания не обращали, а тюремный смрад надежно скрывал запах горелой крысиной плоти.
В первый раз барон фон Везен наведался ко мне через неделю. Я еще не совсем освоился со своим новым положением и пребывал в угнетенном состоянии духа. Барону это понравилось. Он попинал меня в бок, походил вокруг, с удовольствие наблюдая, как я щурюсь от яркого света факелов – глаза, привыкшие к темноте, болели.
– Ну что, бродяга? – спросил фон Везен. – Расскажи, откуда ты шел.
– Из Латинской империи, – разговор даже с таким собеседником, каким являлся наполовину безумный барон, был для меня необходим – он помог бы успокоить бешенную скачку мыслей в голове, и, возможно, натолкнул на что-нибудь полезное.
– И что ты там делал? – голос барона был мягок и вкрадчив, но в глазах светилось безумие садиста, предвкушающего кровь.
– Постигал науку астрологию у Никифора Одноглазого. Он величайший астролог нашего времени, я у него многому научился.
Я сказал это не без умысла – вдруг фон Везен пожелает завести собственного звездочета, который будет предсказывать его судьбу. Но барон пропустил мои слова мимо ушей, и я понял, что ответы ему не очень-то и нужны. Он просто изучал – сколько еще душевных сил во мне осталось, сколько я сумею продержаться.
– Хорошо, бродяга. Я зайду к тебе через полгода, тогда ты мне и расскажешь, куда шел из Константинополя и почему мое баронство оказалось на твоем пути. Я не люблю шпионов.
И он ушел. А я решил, что сходить с ума резона нет, потому что доставлять удовольствие этому самовлюбленному параноику не хотелось. И я улучшил условия обитания в камере.
